|
А.
П.
Чехов -
Дуэль
о произведении I II
III IV V
VI VII
VIII IX
X XI
XII XIII XIV
XV XVI
XVII XVIII
XIX XX
XXI
XIX
— Первый раз в жизни вижу! Как славно! — сказал фон Корен,
показываясь на поляне и протягивая обе руки к востоку. —
Посмотрите: зеленые лучи!
На востоке из-за гор вытянулись два зеленых луча, и это, в самом
деле, было красиво. Восходило солнце.
— Здравствуйте! — продолжал зоолог, кивнув головой секундантам
Лаевского. — Я не опоздал?
За ним шли его секунданты, два очень молодых офицера одинакового
роста, Бойко и Говоровский, в белых кителях, и тощий, нелюдимый
доктор Устимович, который в одной руке нес узел с чем-то, а
другую заложил назад; по обыкновению, вдоль спины у него была
вытянута трость. Положив узел на землю и ни с кем не здороваясь,
он отправил и другую руку за спину и зашагал по поляне.
Лаевский чувствовал утомление и неловкость человека, который,
быть может, скоро умрет и поэтому обращает на себя общее
внимание. Ему хотелось, чтобы его поскорее убили или же отвезли
домой. Восход солнца он видел теперь первый раз в жизни; это
раннее утро, зеленые лучи, сырость и люди в мокрых сапогах
казались ему лишними в его жизни, ненужными и стесняли его; всё
это не имело никакой связи с пережитою ночью, с его мыслями и с
чувством вины, и потому он охотно бы ушел, не дожидаясь дуэли.
Фон Корен был заметно возбужден и старался скрыть это, делая
вид, что его больше всего интересуют зеленые лучи. Секунданты
были смущены и переглядывались друг с другом, как бы спрашивая,
зачем они тут и что им делать.
— Я полагаю, господа, что идти дальше нам незачем, — сказал
Шешковский. — И здесь ладно.
— Да, конечно, — согласился фон Корен.
Наступило молчание. Устимович, шагая, вдруг круто повернул к
Лаевскому и сказал вполголоса, дыша ему в лицо:
— Вам, вероятно, еще не успели сообщить моих условий. Каждая
сторона платит мне по 15 рублей, а в случае смерти одного из
противников оставшийся в живых платит все 30.
Лаевский был раньше знаком с этим человеком, но только теперь в
первый раз отчетливо увидел его тусклые глаза, жесткие усы и
тощую, чахоточную шею: ростовщик, а не доктор! Дыхание его имело
неприятный, говяжий запах.
«Каких только людей не бывает на свете», — подумал Лаевский и
ответил.
— Хорошо.
Доктор кивнул головой и опять зашагал, и видно было, что ему
вовсе не нужны были деньги, а спрашивал он их просто из
ненависти. Все чувствовали, что пора уже начинать или кончать
то, что уже начато, но не начинали и не кончали, а ходили,
стояли и курили. Молодые офицеры, которые первый раз в жизни
присутствовали на дуэли и теперь плохо верили в эту штатскую, по
их мнению, ненужную дуэль, внимательно осматривали свои кителя и
поглаживали рукава. Шешковский подошел к ним и сказал тихо:
— Господа, мы должны употребить все усилия, чтобы эта дуэль не
состоялась. Нужно помирить их.
Он покраснел и продолжал:
— Вчера у меня был Кирилин и жаловался, что Лаевский застал его
вчера с Надеждой Федоровной и всякая штука.
— Да, нам тоже это известно, — сказал Бойко.
— Ну, вот видите ли... У Лаевского дрожат руки и всякая штука...
Он и пистолета теперь не поднимет. Драться с ним так же
нечеловечно, как с пьяным или с тифозным. Если примирение не
состоится, то надо, господа, хоть отложить дуэль, что ли...
Такая чертовщина, что не глядел бы.
— Вы поговорите с фон Кореном.
— Я правил дуэли не знаю, чёрт их подери совсем, и знать не
желаю; может быть, он подумает, что Лаевский струсил и меня
подослал к нему. А, впрочем, как ему угодно, я поговорю.
Шешковский нерешительно, слегка прихрамывая, точно отсидел ногу,
направился к фон Корену, и, пока он шел и покрякивал, вся его
фигура дышала ленью.
— Вот что я должен вам сказать, сударь мой, — начал он,
внимательно рассматривая цветы на рубахе зоолога. — Это
конфиденциально... Я правил дуэли не знаю, чёрт их побери
совсем, и знать не желаю и рассуждаю не как секундант и всякая
штука, а как человек и всё.
— Да. Ну?
— Когда секунданты предлагают мириться, то их обыкновенно не
слушают, смотрят, как на формальность. Самолюбие и всё. Но я
прошу вас покорнейше обратить внимание на Ивана Андреича. Он
сегодня не в нормальном состоянии, так сказать, не в своем уме и
жалок. У него произошло несчастье. Терпеть я не могу сплетен, —
Шешковский покраснел и оглянулся, — но ввиду дуэли я нахожу
нужным сообщить вам. Вчера вечером он в доме Мюридова застал
свою мадам с... одним господином.
— Какая гадость! — пробормотал зоолог; он побледнел, поморщился
и громко сплюнул: — Тьфу!
Нижняя губа у него задрожала; он отошел от Шешковского, не желая
дальше слушать, и, как будто нечаянно попробовал чего-то
горького, опять громко сплюнул и с ненавистью первый раз за всё
утро взглянул на Лаевского. Его возбуждение и неловкость прошли,
он встряхнул головой и сказал громко:
— Господа, что же это мы ждем, спрашивается? Почему не начинаем?
Шешковский переглянулся с офицерами и пожал плечами.
— Господа! — сказал он громко, ни к кому не обращаясь. —
Господа! Мы предлагаем вам помириться!
— Покончим скорее с формальностями, — сказал фон Корен. — О
примирении уже говорили. Теперь еще какая следующая
формальность? Поскорее бы, господа, а то время не ждет.
— Но мы всё-таки настаиваем на примирении, — сказал Шешковский
виноватым голосом, как человек, который вынужден вмешиваться в
чужие дела; он покраснел, приложил руку к сердцу и продолжал: —
Господа, мы не видим причинной связи между оскорблением и
дуэлью. У обиды, какую мы иногда по слабости человеческой
наносим друг другу, и у дуэли нет ничего общего. Вы люди
университетские и образованные и, конечно, сами видите в дуэли
одну только устарелую, пустую формальность и всякая штука. Мы
так на нее и смотрим, иначе бы не поехали, так как не можем
допустить, чтобы в нашем присутствии люди стреляли друг в друга
и всё. — Шешковский вытер с лица пот и продолжал: — Покончите
же, господа, ваше недоразумение, подайте друг другу руки и
поедем домой пить мировую. Честное слово, господа!
Фон Корен молчал. Лаевский, заметив, что на него смотрят,
сказал:
— Я ничего не имею против Николая Васильевича. Если он находит,
что я виноват, то я готов извиниться перед ним.
Фон Корен обиделся.
— Очевидно, господа, — сказал он, — вам угодно, чтобы г.
Лаевский вернулся домой великодушным и рыцарем, но я не могу
доставить вам и ему этого удовольствия. И не было надобности
вставать рано и ехать из города за десять верст для того только,
чтобы пить мировую, закусывать и объяснять мне, что дуэль
устарелая формальность. Дуэль есть дуэль, и не следует делать ее
глупее и фальшивее, чем она есть на самом деле. Я желаю драться!
Наступило молчание. Офицер Бойко достал из ящика два пистолета:
один подали фон Корену, другой Лаевскому, и затем произошло
замешательство, которое ненадолго развеселило зоолога и
секундантов. Оказалось, что из всех присутствовавших ни один не
был на дуэли ни разу в жизни и никто не знал точно, как нужно
становиться и что должны говорить и делать секунданты. Но потом
Бойко вспомнил и, улыбаясь, стал объяснять.
— Господа, кто помнит, как описано у Лермонтова? — спросил фон
Корен смеясь. — У Тургенева также Базаров стрелялся с кем-то
там...
— К чему тут помнить? — сказал нетерпеливо Устимович,
останавливаясь. — Отмерьте расстояние — вот и всё.
И он раза три шагнул, как бы показывая, как надо отмеривать.
Бойко отсчитал шаги, а его товарищ обнажил шашку и поцарапал
землю на крайних пунктах, чтобы обозначить барьер.
Противники, при всеобщем молчании, заняли свои места.
«Кроты», — вспомнил дьякон, сидевший в кустах.
Что-то говорил Шешковский, что-то объяснял опять Бойко, но
Лаевский не слышал или, вернее, слышал, но не понимал. Он, когда
настало для этого время, взвел курок и поднял тяжелый, холодный
пистолет дулом вверх. Он забыл расстегнуть пальто, и у него
сильно сжимало в плече и под мышкой, и рука поднималась с такою
неловкостью, как будто рукав был сшит из жести. Он вспомнил свою
вчерашнюю ненависть к смуглому лбу и курчавым волосам и подумал,
что даже вчера, в минуту сильной ненависти и гнева, он не смог
бы выстрелить в человека. Боясь, чтобы пуля как-нибудь невзначай
не попала в фон Корена, он поднимал пистолет всё выше и выше и
чувствовал, что это слишком показное великодушие не деликатно и
не великодушно, но иначе не умел и не мог. Глядя на бледное,
насмешливо улыбавшееся лицо фон Корена, который, очевидно, с
самого начала был уверен, что его противник выстрелит в воздух,
Лаевский думал, что сейчас, слава богу, всё кончится и что вот
только нужно надавить покрепче собачку...
Сильно отдало в плечо, раздался выстрел и в горах ответило эхо:
пах-тах!
И фон Корен взвел курок и посмотрел в сторону Устимовича,
который по-прежнему шагал, заложив руки назад и не обращая ни на
что внимания.
— Доктор, — сказал зоолог, — будьте добры, не ходите, как
маятник. У меня от вас мелькает в глазах.
Доктор остановился. Фон Корен стал прицеливаться в Лаевского.
«Кончено!» — подумал Лаевский.
Дуло пистолета, направленное прямо в лицо, выражение ненависти и
презрения в позе и во всей фигуре фон Корена, и это убийство,
которое сейчас совершит порядочный человек среди бела дня в
присутствии порядочных людей, и эта тишина, и неизвестная сила,
заставляющая Лаевского стоять, а не бежать, — как всё это
таинственно, и непонятно, и страшно! Время, пока фон Корен
прицеливался, показалось Лаевскому длиннее ночи. Он умоляюще
взглянул на секундантов; они не шевелились и были бледны.
«Скорее же стреляй!» — думал Лаевский и чувствовал, что его
бледное, дрожащее, жалкое лицо должно возбуждать в фон Корене
еще большую ненависть.
«Я его сейчас убью, — думал фон Корен, прицеливаясь в лоб и уже
ощущая пальцем собачку. — Да, конечно, убью...»
— Он убьет его! — послышался вдруг отчаянный крик где-то очень
близко.
Тотчас же раздался выстрел. Увидев, что Лаевский стоит на месте,
а не упал, все посмотрели в ту сторону, откуда послышался крик,
и увидели дьякона. Он, бледный, с мокрыми, прилипшими ко лбу и к
щекам волосами, весь мокрый и грязный, стоял на том берегу в
кукурузе, как-то странно улыбался и махал мокрой шляпой.
Шешковский засмеялся от радости, заплакал и отошел в сторону...
|
|