|
|
Чехов -
Тина
о произведении I II
II
Прошло пять часов. Брат поручика, Алексей
Иванович Крюков, облеченный в халат и туфли, ходил у себя в
усадьбе по комнатам и нетерпеливо посматривал в окна. Это был
высокий, плотный мужчина с большой черной бородой, с
мужественным лицом и, как сказала правду еврейка, красивый
собой, хотя уже и перевалил в тот возраст, когда мужчины излишне
толстеют, брюзгнут и плешивеют. По духу и разуму принадлежал он
к числу натур, которыми так богата наша интеллигенция: сердечный
и добродушный, воспитанный, не чуждый наук, искусств, веры,
самых рыцарских понятий о чести, но неглубокий и ленивый. Он
любил хорошо поесть и выпить, идеально играл в винт, знал вкус в
женщинах и лошадях, в остальном же прочем был туг и неподвижен,
как тюлень, и чтобы вызвать его из состояния покоя, требовалось
что-нибудь необыкновенное, слишком возмутительное, и тогда уж он
забывал всё на свете и проявлял крайнюю подвижность: вопил о
дуэли, писал на семи листах прошение министру, сломя голову
скакал по уезду, пускал публично «подлеца», судился и т. п.
— Что же это нашего Саши до сих пор нет? — спрашивал он жену,
заглядывая в окна. — Ведь обедать пора!
Подождав поручика до шести часов, Крюковы сели обедать. Вечером,
когда уже было пора ужинать, Алексей Иванович прислушивался к
шагам, к стуку дверей и пожимал плечами.
— Странно! — говорил он. — Должно быть, канальский фендрик у
арендатора застрял.
Ложась после ужина спать, Крюков так и решил, что поручик
загостился у арендатора, где после хорошей попойки остался
ночевать.
Александр Григорьевич вернулся домой только на другой день
утром. Вид у него был крайне сконфуженный и помятый.
— Мне нужно поговорить с тобой наедине... — сказал он
таинственно брату.
Пошли в кабинет. Поручик запер дверь и, прежде чем начать
говорить, долго шагал из угла в угол.
— Такое, братец, случилось, — начал он, — что я не знаю, как и
сказать тебе. Не поверишь ты...
И он, заикаясь, краснея и не глядя на брата, рассказал историю с
векселями. Крюков, расставя ноги и опустив голову, слушал и
хмурился.
— Ты это шутишь? — спросил он.
— Кой чёрт шучу? Какие тут шутки!
— Не понимаю! — пробормотал Крюков, багровея и разводя руками. —
Это даже... безнравственно с твоей стороны. Бабенка на твоих
глазах творит чёрт знает что, уголовщину, делает подлость, а ты
лезешь целоваться!
— Но я сам не понимаю, как это случилось! — зашептал поручик,
виновато мигая глазами. — Честное слово, не понимаю! Первый раз
в жизни наскочил на такое чудовище! Не красотой берет, не умом,
а этой, понимаешь, наглостью, цинизмом...
— Наглостью, цинизмом... Как это чистоплотно! Уж если так тебе
захотелось наглости и цинизма, то взял бы свинью из грязи и съел
бы ее живьем! По крайней мере дешевле, а то — две тысячи триста!
— Как ты изящно выражаешься! — поморщился поручик. — Я тебе
отдам эти две тысячи триста!
— Знаю, что отдашь, но разве в деньгах дело? Ну их к чёрту, эти
деньги! Меня возмущает твоя тряпичность, дряблость...
малодушество поганое! Жених! Имеет невесту!
— Но не напоминай... — покраснел поручик. — Мне теперь самому
противно. Сквозь землю готов провалиться... Противно и досадно,
что за пятью тысячами придется теперь к тетке лезть...
Крюков долго еще возмущался и ворчал, потом, успокоившись, сел
на софу и стал посмеиваться над братом.
— Поручики! — говорил он с презрительной иронией в голосе. —
Женихи!
Вдруг он вскочил, как ужаленный, топнул ногой и забегал по
кабинету.
— Нет, я этого так не оставлю! — заговорил он, потрясая кулаком.
— Векселя будут у меня! Будут! Я упеку ее! Женщин не бьют, но ее
я изувечу... мокрого места не останется! Я не поручик! Меня не
тронешь наглостью и цинизмом! Не-ет, чёрт ее подери! Мишка, —
закричал он, — беги скажи, чтоб мне беговые дрожки заложили!
Крюков быстро оделся и, не слушая встревоженного поручика, сел
на беговые дрожки, решительно махнул рукой и покатил к Сусанне
Моисеевне. Поручик долго глядел в окно на облако пыли, бежавшее
за его дрожками, потянулся, зевнул и пошел к себе в комнату.
Через четверть часа он спал крепким сном.
В шестом часу его разбудили и позвали к обеду.
— Как это мило со стороны Алексея! — встретила его в столовой
невестка. — Заставляет ждать себя обедать!
— А разве он еще не приехал? — зевнул поручик. — Гм... вероятно
к арендатору заехал.
Но и к ужину не вернулся Алексей Иванович. Его жена и Сокольский
порешили, что он заигрался в карты у арендатора и, по всей
вероятности, останется у него ночевать. Случилось же совсем не
то, что они предполагали.
Крюков вернулся на другой день утром и, ни с кем не здороваясь,
молча юркнул к себе в кабинет.
— Ну, что? — зашептал поручик, глядя на него большими глазами.
Крюков махнул рукой и фыркнул.
— Да что такое? Что ты смеешься?
Крюков повалился на диван, уткнул голову в подушку и затрясся от
сдерживаемого хохота. Через минуту он поднялся и, глядя на
удивленного поручика плачущими от смеха глазами, заговорил:
— Прикрой-ка дверь. Ну, да и ба-а-ба же, я тебе доложу!
— Получил векселя?
Крюков махнул рукой и опять захохотал.
— Ну, да и баба! — продолжал он. — Мерси, братец, за знакомство!
Это чёрт в юбке! Приезжаю я к ней, вхожу, знаешь, таким
Юпитером, что самому себя страшно... нахмурился, насупился, даже
кулаки сжал для пущей важности... «Сударыня, говорю, со мной
шутки плохи!» — и прочее в таком роде. И судом грозил, и
губернатором... Она сначала заплакала, сказала, что пошутила с
тобой, и даже повела меня к шкапу, чтобы отдать деньги, потом
стала доказывать, что будущность Европы в руках русских и
французов, обругала женщин... Я по-твоему развесил уши, осел я
этакий... Спела она панегирик моей красоте, потрепала меня за
руку около плеча, чтобы посмотреть, какой я сильный и... и, как
видишь, сейчас только от нее убрался... Ха-ха... От тебя она в
восторге!
— Хорош мальчик! — засмеялся поручик. — Женатый, почтенный...
Что, стыдно? Противно? Однако, брат, не шутя говоря, у вас в
уезде своя царица Тамара завелась...
— Кой чёрт в уезде? Другого такого хамелеона во всей России не
сыщешь! Отродясь ничего подобного не видывал, а уж я ли не
знаток по этой части? Кажется, с ведьмами жил, а ничего
подобного не видывал. Именно наглостью и цинизмом берет. Что в
ней завлекательно, так это резкие переходы, переливы красок, эта
порывистость анафемская... Бррр! А векселя — фюйть! Пиши —
пропало. Оба мы с тобой великие грешники, грех пополам. Считаю
за тобою не 2 300, а половину. Чур, жене говорить, что у
арендатора был.
Крюков и поручик уткнули головы в подушки и принялись хохотать.
Поднимут головы, взглянут друг на друга и опять упадут на
подушки.
— Женихи! — дразнил Крюков. — Поручики!
— Женатые! — отвечал Сокольский. — Почтенные! Отцы семейств!
За обедом они говорили намеками, перемигивались и то и дело, к
удивлению домочадцев, прыскали в салфетки. После обеда, всё еще
находясь в отменном настроении, они нарядились турками и,
гоняясь с ружьями друг за другом, представляли детям войну.
Вечером они долго спорили. Поручик доказывал, что низко и подло
брать за женой приданое, даже в случае страстной любви с обеих
сторон; Крюков же стучал кулаками по столу и говорил, что это
абсурд, что муж, не желающий, чтобы жена имела собственность,
эгоист и деспот. Оба кричали, кипятились, не понимали друг
друга, порядком выпили и в конце концов, подобрав полы своих
халатов, разошлись по спальням. Уснули они скоро и спали крепко.
Жизнь потекла по-прежнему ровная, ленивая и беспечальная. Тени
ложились на землю, в облаках гремел гром, изредка жалобно стонал
ветер, как бы желая показать, что и природа может плакать, но
ничто не тревожило привычного покоя этих людей. О Сусанне
Моисеевне и о векселях они не говорили. Обоим было как-то
совестно говорить вслух об этой истории. Зато вспоминали они и
думали о ней с удовольствием, как о курьезном фарсе, который
неожиданно и случайно разыграла с ними жизнь и о котором приятно
будет вспомнить под старость...
На шестой или седьмой день после свидания с еврейкой, утром
Крюков сидел у себя в кабинете и писал поздравительное письмо к
тетке. Около стола молча прохаживался Александр Григорьевич.
Поручик плохо спал ночь, проснулся не в духе и теперь скучал. Он
ходил и думал о сроке своего отпуска, об ожидавшей его невесте,
о том, как это не скучно людям весь век жить в деревне.
Остановившись у окна, он долго глядел на деревья, выкурил подряд
три папиросы и вдруг повернулся к брату.
— У меня, Алеша, к тебе просьба, — сказал он. — Одолжи мне на
сегодня верховую лошадь...
Крюков пытливо поглядел на него и, нахмурившись, продолжал
писать.
— Так дашь? — спросил поручик.
Крюков опять поглядел на него, потом медленно выдвинул из стола
ящик и, достав оттуда толстую пачку, подал ее брату.
— Вот тебе пять тысяч... — сказал он. — Хоть и не мои они, но
бог с тобой, всё равно. Советую тебе, посылай сейчас за
почтовыми и уезжай. Право!
Поручик в свою очередь пытливо поглядел на Крюкова и вдруг
засмеялся.
— А ведь ты угадал, Алеша, — сказал он, краснея. — Я ведь именно
к ней хотел ехать. Как подала мне вчера вечером прачка этот
проклятый китель, в котором я был тогда, и как запахло жасмином,
то... так меня и потянуло!
— Уехать надо.
— Да, действительно. Кстати уж и отпуск кончился. Правда, поеду
сегодня! Ей-богу! Сколько ни живи, а всё уехать придется... Еду!
В тот же день перед обедом были поданы почтовые; поручик
простился с Крюковым и, сопровождаемый благими пожеланиями,
уехал.
Прошла еще неделя. Был пасмурный, но жаркий и душный день. С
самого раннего утра Крюков бесцельно бродил по комнатам,
засматривал в окна или же перелистывал давно уже надоевшие
альбомы. Когда ему попадались на глаза жена или дети, он начинал
сердито ворчать. В этот день ему почему-то казалось, что дети
ведут себя отвратительно, жена плохо глядит за прислугой, что
расходы ведутся несообразно с доходами. Всё это значило, что
«господа» не в духе.
После обеда Крюков, недовольный супом и жарким, велел заложить
беговые дрожки. Медленно выехал он со двора, проехал шагом
четверть версты и остановился.
«Нешто к той... к тому чёрту съездить?» — подумал он, глядя на
пасмурное небо.
И Крюков даже засмеялся, точно впервые за весь день задал себе
этот вопрос. Тотчас же от сердца его отлегла скука и в ленивых
глазах заблестело удовольствие. Он ударил по лошади...
Всю дорогу воображение его рисовало, как еврейка удивится его
приезду, как он посмеется, поболтает и вернется домой
освеженный...
«Раз в месяц надо освежать себя чем-нибудь... необыденным, —
думал он, — чем-нибудь таким, что производило бы в застоявшемся
организме хорошую встрепку... реакцию... Будь то хоть выпивка,
хоть... Сусанна. Нельзя без этого».
Уже темнело, когда он въехал во двор водочного завода. Из
открытых окон хозяйского дома слышались смех и пение:
Ярррче молнии, жарррче пламени...
пел чей-то сильный, густой бас.
«Эге, у нее гости!» — подумал Крюков.
И ему стало неприятно, что у нее гости. «Не вернуться ли?» —
думал он, берясь за звонок, но все-таки позвонил и пошел вверх
по знакомой лестнице. Из передней он заглянул в залу. Там было
человек пять мужчин — всё знакомые помещики и чиновники. Один,
высокий и тощий, сидел за роялью, стучал длинными пальцами по
клавишам и пел. Остальные слушали и скалили от удовольствия
зубы. Крюков огляделся перед зеркалом и хотел уже войти в залу,
как в переднюю впорхнула сама Сусанна Моисеевна, веселая, в том
же черном платье... Увидев Крюкова, она на мгновение окаменела,
потом вскрикнула и просияла от радости.
— Это вы? — сказала она, хватая его за руку. — Какой сюрприз!
— А, вот она! — улыбнулся Крюков, беря ее за талию. — Так как?
Судьба Европы находится в руках русских и французов?
— Я так рада! — засмеялась еврейка, осторожно отводя его руку. —
Ну, идите в залу. Там всё знакомые... Я пойду скажу, чтобы вам
чаю подали. Вас Алексеем зовут? Ну, ступайте, я сейчас...
Она сделала ручкой и выбежала из передней, оставив после себя
запах того же приторного, сладковатого жасмина. Крюков поднял
голову и вошел в залу. Он был приятельски знаком со всеми, кто
был в зале, но едва кивнул им головой; те ему тоже едва
ответили, точно место, где они встретились, было непристойно,
или они мысленно сговорились, что для них удобнее не узнавать
друг друга.
Из залы Крюков прошел в гостиную, отсюда в другую гостиную. На
пути попалось ему три-четыре гостя, тоже знакомых, но едва
узнавших его. Лица их были пьяны и веселы. Алексей Иванович
косился на них и недоумевал, как это они, люди семейные,
почтенные, испытанные горем и нуждою, могут унижать себя до
такой жалкой, грошовой веселости! Он пожимал плечами, улыбался и
шел дальше.
«Есть места, — думал он, — где трезвого тошнит, а у пьяного дух
радуется. Помню, в оперетку и к цыганам я ни разу трезвым не
ездил. Вино делает человека добрее и мирит его с пороком...»
Вдруг он остановился, как вкопанный, и обеими руками ухватился
за косяк двери. В кабинете Сусанны, за письменным столом, сидел
поручик Александр Григорьевич. Он о чем-то тихо разговаривал с
толстым, обрюзглым евреем, а увидев брата, вспыхнул и опустил
глаза в альбом.
Чувство порядочности встрепенулось в Крюкове и кровь ударила ему
в голову. Не помня себя от удивления, стыда и гнева, он молча
прошелся около стола. Сокольский еще ниже опустил голову. Лицо
его перекосило выражением мучительного стыда.
— Ах, это ты, Алеша! — проговорил он, силясь поднять глаза и
улыбнуться. — Я заехал сюда проститься и, как видишь... Но
завтра я обязательно уезжаю!
«Ну, что я могу сказать ему? Что? — думал Алексей Иванович. —
Какой я для него судья, если я и сам здесь?»
И ни слова не сказав, а только покрякав, он медленно вышел.
Не называй ее небесной и у земли не отнимай...
пел в зале бас. Немного погодя беговые дрожки Крюкова уже
стучали по пыльной дороге.
|
|
