Написать администратору Добавить в Избранное

Мой Чехов   Биография   Произведения   Публицистика   Фотоальбом   Воспоминания   Рефераты   Энциклопедия



На правах рекламы:

• Кондиционер сплит система - лучшее климатическое решение для дома и квартиры.

Пересадка волос стамбул форум — пересадка волос (ihairium-top-clinics.com)

Журналы в которых печатался А П Чехов в 1880-х
Журналы в которых печатался А П Чехов в 1880-х

"Девица в голубом". Картина работы Н.П. Чехова, масло, 1881. Хранится в государственном музее Чехова в Мелихово
"Девица в голубом". Картина работы Н.П. Чехова, масло, 1881. Хранится в государственном музее Чехова в Мелихово

Воспоминания М.П. Чехова

 

Воспоминания М.П. Чехова (младшего брата Антона Чехова) о жизни и творчестве своего старшего брата.

Оглавление   Главы: I II III IV V VI VII VIII IX X

III

Мы переезжаем в Москву. - Первые впечатления от столицы.- Письма Антона из Таганрога.- Мое поступление в гимназию.- Приезд Антона.- Учение сестры на курсах Герье.- Наша бедность.- Двенадцать квартир за три года.- 1879 год.- Антон поступает в университет.- Наши нахлебники.- Работа по поднятию материального благополучия семьи.- Первые выступления Антона в печати.- Дружба Николая с М. М. Дюковским. - "Шуйские купчики" в Москве. - Разрыв Антона с "Стрекозой". - Сотрудничество братьев Чеховых в "Зрителе".- В. В. Давыдов.- В редакции "Зрителя".- История с "Королем и Бондаривной". - Рисунки Николая. - А. М. Дмитриев (барон Галкин).

В Москву мать привезла меня и сестру 26 июля 1876 года. Таганрог - новый город, с прямыми улицами и с аккуратными постройками, весь обсаженный деревьями, так что все его улицы и переулки представляют собой сплошные бульвары. Того же я, но только в более грандиозных размерах, ожидал от Москвы. В нашем доме издавна, еще с моего появления на свет, висели картины, изображавшие Лондон, Париж и Венецию. На венецианской картине был изображен Большой канал (Canale grande) с дворцами по берегам и с гондолами; под картиной надпись на трех языках: на французском и немецком "Vue de Venice", "Aussicht von Venedig" и по-русски: "Утро в Венедикте"*. Таким образом, в моем детском мозгу составилось впечатление, что столица каждого государства должна быть красива, изящна и отвечать всем требованиям совершенной культуры. Каково же было мое удивление и разочарование, когда поезд подвез нас к паршивенькому тогда Курскому вокзальчику, который перед Таганрогским вокзалом мог сойти за сарайчик, и когда я увидел отвратительные мостовые, низенькие, обшарпанные постройки, кривые, нелепые улицы, массу некрасивых церквей и таких рваных извозчиков, каких засмеяли бы в Таганроге. Правда, я въехал в Москву, уже немного знакомый с ее Кремлем и с Сухаревой башней по рисункам в сборнике "Пчела", изданном еще при царе Горохе неким Щербиной и целые годы лежавшем у нас на столе вместе с другой нашей настольной книгой - "Дети капитана Гранта", но даже и Кремль с Сухаревой башней меня разочаровали.  

Нас встретили на вокзале отец и брат Николай и всю дорогу к квартире, на Грачевку, я и отец, за неимением у него шести копеек для того, чтобы проехать на верхушке конки, прошли пешком. Отец был еще без должности, оба брата тоже дули в кулаки - и это сказалось с первой же минуты нашего прибытия в Москву. Пошли в ход привезенные матерью серебряные ложки и рубли. Всем нам пришлось поместиться в одной комнате с чуланчиком под лестницей, в котором должны были спать я и братья Александр и Николай. Резкий переход с южного пшеничного хлеба на ржаной произвел на меня самое гнетущее впечатление. Хозяйства не было никакого: то за тем, то за другим нужно было бежать в лавчонку, и скоро я превратился в мальчика на побегушках, а моя одиннадцатилетняя сестра Маша - в прачку, обстирывавшую и обглаживавшую всю семью. Маленькая, она гладила даже крахмальные рубашки для отца и для старших братьев. Привыкшему к таганрогскому простору, мне негде было даже побегать. Эти первые три года нашей жизни, без гроша за душою, были для нас одним сплошным страданием. Я тосковал по родине ужасно. Часто я ходил, несмотря на дальность расстояния, на Курский вокзал, встречать поезд с юга, разговаривал с прибывшими из Таганрога вагонами и посылал с ними ему поклоны.  

Антон часто писал нам из Таганрога, и его письма были полны юмора и утешения. Они погибли в недрах московских квартир, а из них-то и можно было бы почерпнуть данные о ходе развития и формирования его дарования. Часто в письмах он задавал мне загадки, вроде: "Отчего гусь плавает?" или "Какие камни бывают в море?", сулился привезти мне дрессированного дубоноса (птицу) и прислал однажды посылку, в которой оказались сапоги с набитыми табаком голенищами: это предназначалось для братьев. Он распродавал те немногие вещи, которые оставались еще в Таганроге после отъезда матери, - разные банки и кастрюльки, - высылал за них кое-какие крохи и вел по этому поводу с матерью переписку. Не признававшая никаких знаков препинания, мать писала ему письма, начинавшиеся так: "Антоша в кладовой на полке..." и т. д., и он вышучивал ее, что по розыскам никакого Антоши в кладовой на полке не оказалось. Он поощрял меня к чтению, указывал, какие книги мне следовало бы прочесть, а между тем вопрос о продолжении образования моего и сестры с первых же дней нашего поселения в Москве стал для нас довольно остро. Я приехал в Москву уже перешедшим во второй класс, а сестра Маша - в третий. 16 августа началось уже учение, а мы сидели дома, потому что нечем было платить за наше учение. Требовалось сразу за каждого из нас по 25 рублей, а достать их по тогдашним временам не представлялось никакой возможности.  

Прошли август и сентябрь, наступили ранние в тот год холода, а мы с сестрой все еще сидели дома. Наконец, это стало казаться опасным. Поговаривали об отдаче меня мальчиком в амбар купца Гаврилова, описанный у Чехова в его повести "Три года"; в амбаре служил племянник моего отца, которому не трудно было составить протекцию, но это приводило меня в ужас. Кончилось тем, что, не сказав никому ни слова, я сам побежал в 3-ю гимназию на Лубянке. Там мне отказали в приеме. Тогда, совершенно еще незнакомый с планом Москвы и с адресами гимназий, я побежал за тридевять земель, в сторону знакомого мне Курского вокзала, на Разгуляй, во 2-ю гимназию. Я смело вошел в нее, поднялся наверх, прошел через всю актовую залу, в конце которой за столом, покрытым зеленым сукном, сидел одиноко директор. Из классов доносились голоса. Я подошел к директору и, еще несвободный от южного акцента и интонаций, рассказал ему, в чем дело, и, стараясь как можно вежливее выражаться, попросил его принять меня, так как мне грозит гавриловский амбар, а я хочу учиться. Он поднял бритое лицо, спросил меня, почему не пришли сами родители; я ответил что-то очень удачное, и он, подумав, сказал:

- Хорошо, я принимаю тебя. Начинай ходить с завтрашнего же дня. Только скажи кому-нибудь из своих, чтобы пришли за тебя расписаться.  

Трехверстное расстояние от гимназии до своей квартиры я уже не шел, а бежал. Узнав от меня, что я опять стал гимназистом, все мои домашние очень обрадовались, и с тех пор за мной так и установилась репутация: "Миша сам себя определил в гимназию".  

Зима была жестокая, пальтишко на мне было плохонькое, и, отмеривая каждый день по три версты туда и по три обратно, я часто плакал на улице от невыносимого мороза.  

Вопрос о плате за учение для меня вырешился сам собой. Все время оставаясь без должности, отец мой исполнял то те, то другие поручения временно. Так, для усиления письменной части в том же амбаре Гаврилова в Теплых рядах он был принят на время в качестве писца. Возвратясь из гимназии, я бежал к нему помогать. Откуда-то приехал купец для закупки товаров у Гаврилова и, увидев меня, заговорил со мной, задавал вопросы, и окончилось дело тем, что он в ту же зиму и умер, завещав мне на образование по пятидесяти рублей в год. Душеприказчиком он назначил того же купца И. Е. Гаврилова, который, выдавая мне эти деньги, всякий раз делал мне допрос, хожу ли я в церковь, чту ли царя, не готовлю ли себя в "спецывалисты" (социалисты) и так далее, чем приводил меня в большую обиду, так что с пятого класса, когда я стал зарабатывать уже сам, я отказался от его подачек.  

На пасху 1877 года нас обрадовал своим приездом в Москву Антоша. Я водил его по Кремлю, показывал ему столицу и в первый же день так "усахарил" его, что все следующие сутки он жаловался на то, что по пяткам у него от усталости бегали мурашки. Против ожидания, Москва произвела на него ошеломляющее впечатление. Из-за отсутствия денег на обратный проезд он зажился у нас и уехал с медицинским свидетельством о болезни, которое выдал ему через брата Александра доктор Яблоновский. Гостя у нас, Антон рассказывал нам о таганрогской гимназии, о проделках товарищей, о редкостно близкой дружбе с учителями, и это заставляло меня тяжело скорбеть от зависти, ибо мне в гимназии было очень тяжело.  

Тогда были произведены одно за другим покушения на Александра II, подпольщики-революционеры стали развивать свою деятельность, и в обществе уже вслух стали высказываться пожелания конституции. Развертывалась реакция. Из нас, гимназистов, даже самых маленьких, принялись выколачивать "социализм". В министерстве просвещения стала господствовать нелепая доктрина, что страх влечет за собой уважение, а уважение всегда переходит в любовь. Внушая воспитанникам безумный страх, гимназическое начальство думало этим возбудить в них любовь к правительству, и среди педагогов нашлись поэты этого дела. Одни из желания выслужиться, другие по глупости, а третьи из простого садизма стали есть своих учеников поедом. К людям последнего сорта принадлежал преподаватель К. К. П-ский. Он глумился над мальчиками и упивался их страданиями. Он сочинял совершенно ненужные книжки, и мы должны были их покупать, платя по 1 рублю 50 копеек и по 2 рубля за экземпляр, только для того, чтобы дать ему заработать, и затем, неразрезанные, они так и оставались валяться без употребления. На его уроках с учениками делались истерики, а когда вдруг неожиданно являлся окружной инспектор, он прикидывался сразу овечкой и ползал перед ним на животе. Торжественно в гимназической церкви был совершен обряд перехода этого гуся из католичества (не то из униатства) в православие. Многим своим ученикам он испортил судьбу и жизнь. Один раз он так придрался к одному из учеников пятого класса, что сидевший в стороне, тоже пятиклассник, Раков не выдержал, поднялся с места и в негодовании крикнул:  

- О П-ский! Я вижу, что ты подлец большой руки!  

Конечно, Раков был исключен из гимназии немедленно, тотчас же по окончании урока, а П-ский на благо министерства просвещения еще долго оставался преподавателем древних языков.

Другой преподаватель, под предлогом искоренения среди гимназистов курения, ощупывал у них карманы, отбирал серебряные портсигары и не возвращал их обратно. Известный переводчик учебников древних языков Курциуса и Кюнера - Я. И. Кремер, по которым учились мои братья и я, рассказывал мне, что как раз перед самыми выпускными экзаменами, которые должен был держать его сын, мой сверстник, к нему в два часа ночи явился его сослуживец, тоже один из моих преподавателей древних языков, и поднял его с постели. Я. И. Кремер сошел к нему вниз в халате и со свечою в руках.  

- Я проигрался, - сказал пришелец. - Дайте мне сейчас же двадцать пять рублей.  

- Но у меня их нет,- ответил Я. И. Кремер.

- А вы позабыли, что я завтра экзаменую вашего сына?

Я. И. Кремер смутился, поднялся наверх, достал из шкатулки двадцатипятирублевку и, возвратившись, покорно отдал ее проигравшемуся коллеге.  

И поразительнее всего то, что такая камарилья сразу же ощетинивалась и становилась на дыбы, когда в чем-нибудь провинился гимназист. Я помню, какой кавардак со стихиями поднялся в нашей гимназии, когда у двоих моих одноклассников Ю. и Н. нашли роман Чернышевского "Что делать?".  

Позднее, в министерстве Делянова, был издан циркуляр о том, чтобы дети бедных родителей вовсе не принимались в гимназию, а я был беден, ходил весь в заплатах, - и мне грозило исключение. Учителя должны были следить за интимной жизнью воспитанников, и ко мне то и дело врывались в квартиру соглядатаи, попадая в самые критические моменты, когда все мы уже укладывались спать или сидели за ужином.

По-видимому, этот террор не дошел еще до юга, да и Таганрог был совсем другого учебного округа (Одесского), потому что приехавший к нам Антон был весел, жизнерадостен, и то, что он говорил о своей дружбе с учителями, казалось мне фантастической сказкой. Все мои товарищи и соученики были угрюмы, вечно оглядывались и смотрели исподлобья. Так насаждались в Московском учебном округе любовь и уважение к правительству.  

В этот период брат Антон познакомился и близко сошелся в Москве с нашим двоюродным братом Михаилом Михайловичем Чеховым. Михаил Михайлович был сыном старшего нашего дяди, Михаила Егоровича, которого, как я упомянул выше, наш дедушка, Егор Михайлович, выкупившись на волю, отправил в Калугу учиться переплетному мастерству. Поразительный красавец, очень порядочный человек, добрый и великолепный семьянин, Михаил Михайлович, наслышавшись от нас об Антоне и еще не будучи с ним знаком, несмотря на значительную разницу лет (ему было тогда около тридцати лет), первый написал Антону в Таганрог письмо, в котором предлагал ему свою дружбу. Между ними завязалась переписка, и только теперь, в этот приезд Антона в Москву, они познакомились. Михаил Михайлович служил в пресловутом амбаре И. Е. Гаврилова, был у него самым доверенным лицом и вел компанию с тем приказчиком, который в повести Чехова "Три года" назвал хозяина "плантатором".

Между прочим, этот самый Михаил Михайлович имел обыкновение, вытянув вперед ребром ладонь, говорить при всяком случае: "кроме..."

Труднее обстояло дело с возобновлением образования для сестры. За пропуском всех сроков и за полным отсутствием вакансий ее решительно нигде не принимали, а может быть, за семейными заботами и перегрузкою в труде или из-за провинциальной непрактичности мои родители не сумели приступить как следует к делу. Но и тут все обошлось благополучно. Сестре удалось тоже самой определить себя в учебное заведение и кончить курс со званием домашней учительницы по всем предметам. Затем она поступила на Высшие женские курсы Герье и успешно закончила и их. С большим восторгом я вспоминаю то время, когда она слушала таких профессоров, как Ключевский, Карелин, Герье, Стороженко. Я был тогда в старших классах гимназии, по всем швам сжатый гимназической дисциплиной и сухими учебниками,- и вдруг, переписывая для сестры лекции, окунулся в неведомые для меня науки. Скажу даже более, что общение с лекциями сестры определило и дальнейшее мое образование. Казалось, что от пребывания сестры на Высших женских курсах Герье изменилась и самая жизнь нашей семьи. Сестра сдружилась с курсистками, завела себе подруг, они собирались у нас и читали К. Маркса, Флеровского и многое другое, о чем тогда можно было говорить только шепотом и в интимном кругу. Все эти милые девушки оказались, как на подбор, интересными и развитыми. Некоторые из них остались нашими знакомыми до настоящего времени. За одной из них, Юношевой, кажется, ухаживал наш Антон Павлович, провожал ее домой, протежировал ей в ее литературных начинаниях и даже сочинил ей стихотворение:  

Как дым мечтательной сигары,

Носилась ты в моих мечтах,

Неся с собой судьбы удары,

С улыбкой пламенной в устах...

И так далее.  

С другой - астрономкой О. К.53 - он не прерывал отношений до самой своей смерти, познакомил ее с А. С. Сувориным, и оба они принимали участие в ее судьбе. Между прочим, он вывел ее (во внешних чертах) в лице Рассудиной в повести "Три года".

Наконец, после почти двухлетних поисков места, отцу удалось получить настоящую должность все у того же И. Е. Гаврилова по письменной части, с жалованьем по тридцати рублей в месяц и с правом жить и столоваться у него на дому в Замоскворечье, вместе с другими его приказчиками, чем отец и воспользовался. Старший брат, Александр, уже давно отошел от семьи, художник Николай учился в своем Училище живописи и вел дружбу с соучеником Ф. О. Шехтелем, впоследствии знаменитым архитектором и академиком, выполнившим, между прочим, внутреннюю отделку Московского Художественного театра; брат Иван готовился в сельские учителя. К нашей семье прибавилась еще и тетя Федосья Яковлевна, которую мы выписали из Таганрога. Мы жили в тяжелой бедности, перебивались кое-как и не видели никакого просвета впереди. За три года жизни в Москве мы переменили двенадцать квартир и, наконец, в 1879 году наняли себе помещение в подвальном этаже дома церкви святого Николая на Грачевке, в котором пахло сыростью и через окна под потолком виднелись одни только пятки прохожих.  

В эту-то квартиру и въехал к нам 8 августа 1879 года наш брат Антон, только что окончивший курс таганрогской гимназии и приехавший в Москву поступать в университет. Мы не видели его целых три года и с нетерпением ожидали его еще весной, тотчас по окончании экзаменов, но он приехал только в начале августа, задержавшись чем-то очень серьезным в Таганроге. Это серьезное состояло в том, что он хлопотал о стипендии по двадцати пяти рублей в месяц, которую учредило как раз перед тем Таганрогское городское управление для одного из своих уроженцев, отправляющихся получать высшее образование. Таким образом, он приехал в Москву не с пустыми руками; кроме того, зная стесненное положение нашей семьи, привез с собою еще двух нахлебников, своих товарищей по гимназии - В. И. Зембулатова и Д. Т. Савельева. Он приехал к нам раньше их, один, как раз в тот момент, когда я сидел за воротами и грелся на солнце. Я не узнал его. С извозчика слез высокий молодой человек в штатском, басивший. Увидев меня, он сказал:  

- Здравствуйте, Михаил Павлович.  

Только тогда я узнал, что это был мой брат Антон, и, взвизгнув от радости, побежал скорее вниз предупредить мать.

К нам вошел веселый молодой человек; все бросились к нему, начались объятия, лобзания, и меня послали тотчас же в Каретный ряд на телеграф, чтобы сообщить отцу в Замоскворечье о приезде Антона. Вскоре явились и Зембулатов с Савельевым, началось устройство помещения для приезжих, и я был точно в чаду. Затем гурьбой отправились смотреть Москву. Я был чичероне, водил гостей в Кремль, все им показывал, и все мы порядочно устали. Вечером пришел отец, мы ужинали в большой компании, и было так весело, как еще никогда.

На следующий день - новый сюрприз. Приехал какой-то человек из Вятки и привез с собою нежного, как девушка, сына. Откуда-то он узнал, что мы - порядочные люди, и вот решился просить мою мать взять в нахлебники его сына, тоже приехавшего в Москву поступать в университет. Это были очень богатые люди, квартира наша была убога и темна и помещалась в глубоком подвале, но отец так заботился о нравственности своего сына, что не обратил на это внимания и поместил его у нас. Этого молодого человека звали Николай Иванович Коробов. Он быстро сошелся с Антоном, и до самых последних дней оба они были близкими друзьями. Таким образом, в нашей тесной квартире появилось сразу четыре студента, и все - медики, связанные единством науки и в высокой степени лично порядочные. Наша жизнь сразу стала легче в материальном отношении. Конечно, прибылей с нахлебников не было никаких: мать брала с них крайне дешево и старалась кормить их досыта. Зато, несомненно, поправился и стал обильнее наш стол.  

Прошения о поступлении в университет подавались не позже 20 августа на имя ректора в правлении, в старом здании на Моховой, в отвратительном помещении внизу направо. Антон еще не знал хорошо Москвы, и туда повел его я. Мы вошли в грязную, тесную, с низким потолком комнату, полную табачного дыма, в которой столпилось множество молодых людей. Вероятно, Антон ожидал от университета чего-то грандиозного, потому что та обстановка, в какую он попал, произвела на него не совсем приятное впечатление. Но то, что ему пришлось потом большую часть своего университетского курса проработать в анатомическом театре и в клиниках на Рождественке, и то, что в самом университете на Моховой он бывал очень редко, по-видимому, изгладило в нем это первое впечатление. Впрочем, ему было не до впечатлений: на его долю с первых же шагов его в Москве свалилось столько обязанностей и труда, что некогда было думать о сентиментальностях.  

С осени того же года мы все оптом переехали на другую квартиру по той же Грачевке, в дом Савицкого, на второй этаж, и разместились так: Зембулатов и Коробов - в одной комнате, Савельев - в другой, Николай, Антон и я - в третьей, мать и сестра - в четвертой, а пятая служила приемной для всех. Так как отец в это время жил у Гаврилова, то волею судеб его место в семье занял брат Антон и стал как бы за хозяина. Личность отца отошла на задний план. Воля Антона сделалась доминирующей. В нашей семье появились вдруг неизвестные мне дотоле резкие, отрывочные замечания: "Это неправда", "Нужно быть справедливым", "Не надо лгать" и так далее. Началась совместная работа по поднятию материального положения семьи. Работали все, кто как мог и умел. Я, например, должен был вставать каждый день в пять часов утра, идти под Сухаревку, покупать там на весь день харчи, возвращаться с ними домой и потом уже, напившись чаю, бежать в гимназию. Часто случалось, что я от этого опаздывал на уроки или приходил в гимназию весь окоченевший, как сосулька.

С этой квартиры началась литературная деятельность Антона.  

Брат Александр, как я уже упомянул выше, не жил с нами. Мы даже очень редко его видели. Он бесконечно долго учился в университете, и что он в это время делал, чем занимался, мы не знали. У него было два товарища по математическому факультету - братья Леонид и Иван Т. Они были круглыми сиротами, были очень богаты, и душеприказчиком у них был инспектор народных училищ В. П. Малышев, живший в их же доме на 1-й Мещанской. Это была обширная помещичья усадьба с громадным садом и массою сирени. Братья Т. жили по одну сторону ворот, в большом родительском доме, а В. П. Малышев - во флигеле, по другую. В описываемое время братья Леонид и Иван Т. достигли совершеннолетия и, будучи еще молокососами, приняли от Малышева все имение и капиталы, доставшиеся им от родителей. Начался кутеж. Сорили деньгами, напивались, держали около себя подозрительных женщин. С ними покучивал и наш Александр. Он познакомил с ними и нашего скромного брата Ивана, который держался в сторонке и вел себя так солидно, что резко выделялся на фоне этой развеселой жизни. Это обратило на себя внимание В. П. Малышева, который, несомненно, сокрушался, видя, какое применение получали родительские капиталы. Ваня понравился ему. Разговорились. Узнав, что по обстоятельствам, совершенно от него не зависящим, он лишился возможности продолжать свое учение в гимназии и теперь готовится в учительскую семинарию военного ведомства, В. П. Малышев, как инспектор народных училищ Московской губернии, предложил ему держать экзамен сразу на приходского учителя и немедленно же отправляться на место. Иван (да и все мы) обрадовался этому. Он съездил в Звенигород, выдержал там незамысловатый экзамен и вскоре же был назначен Малышевым в заштатный городок Воскресенск Московской губернии. Он уехал туда, и наша семья убавилась на одного человека. Вот почему он не упомянут мною в числе обитателей нашей квартиры у Савицкого.

Брат Антон получал свою стипендию из Таганрога не ежемесячно, а по третям, сразу по сто рублей. Это не облегчало его стесненных обстоятельств, так как полученной суммой сразу, же погашались долги, нужно было купить пальто, внести плату в университет и так далее, и на другой день на руках не оставалось ничего. Я помню, как он в первый раз получил такую сумму и накупил разных юмористических журналов, в числе которых была и "Стрекоза". Затем он что-то написал туда и стал покупать "Стрекозу" у газетчика уже каждую неделю, с нетерпением ожидая в "Почтовом ящике" этого журнала ответа на свое письмо. Это было зимой, и я помню, как озябшими пальцами Антон перелистывал купленный им по дороге из университета номер этого журнала. Наконец появился ответ: "Совсем не дурно, благословляем и на дальнейшее сподвижничество". Затем, в марте 1880 года, в N 10 "Стрекозы" появилось в печати первое произведение Антона Чехова, и с тех пор началась его непрерывная литературная деятельность. Произведение его  называлось в рукописи "Письмо к ученому соседу" и представляло собою в письменной форме тот материал, с которым он выступал по вечерам у нас в семье, когда приходили гости и он представлял перед ними захудалого профессора, читавшего перед публикой лекцию о своих открытиях. Это появление в печати первой статьи брата Антона было большой радостью в нашей семье. Радость эта лично для меня усиливалась еще и тем, что как раз в это же время в журнале "Свет и тени" было помещено мое стихотворение, которое я перевел с немецкого из Рюккерта и за которое получил гонорар 1 рубль 80 копеек.  

Как уже известно, мой брат Николай учился живописи на Мясницкой, против почтамта, в Училище живописи, ваяния и зодчества. На вечеровые классы ходил туда каждый день из далекого Лефортова К. И. Макаров - учитель рисования в 3-й военной гимназии (тогда кадетские корпуса назывались военными гимназиями). Ему хотелось стать настоящим художником, и он мечтал выйти в отставку и целиком отдаться искусству. Они сдружились с Николаем, и К. И. Макаров стал часто бывать у нас и полюбил нашу семью. Ходили пешком в Лефортово и мы к нему. Там мы познакомились с одним из воспитателей корпуса, М. М. Дюковским, человеком, необычайно чутким к искусству и превратившимся потом в пламенного почитателя моих братьев Николая и Антона. Он дорожил каждой строчкой Антона и каждым обрывочком от рисунка Николая и хранил их так, точно собирался передать их в какой-нибудь музей. Когда Николай затевал какую-нибудь большую картину, например "Гулянье первого мая в Сокольниках" или "Въезд Мессалины в Рим", то Дюковский давал ему приют у себя в корпусе, и картины брата на мольбертах занимали всю его комнату. Он охотно позировал ему, надевал даже женское платье, когда требовалось рисовать складки, и смешно было смотреть на молодого человека с бородкой, одетого по-дамски. Между прочим, он увековечен Николаем на картине "Гулянье первого мая в Сокольниках" в образе молодого человека на первом плане, с букетом в руках. Некоторые думают, что это мой брат Антон, но это неверно.  

К. И. Макаров действительно вышел в отставку, поехал в Петербург поступать в Академию художеств и в ту же осень скончался там от брюшного тифа. Таким образом, в Лефортове остался у моих братьев только один друг, с которым они не прерывали знакомства до самой гробовой доски. Нам было приятно бывать у М. М. Дюковского, хотя дойти до Лефортова от Грачевки составляло целый подвиг. Но я и Антон "перли" туда, несмотря на жестокий мороз, и как-то особенно жутко было проходить через Яузский мост, под которым всегда шумела незамерзавшая вода, и по окружавшим его тогда унылым пустырям. Об этом мосте Антон вспоминал, уже будучи известным писателем. Кроме гостеприимства Дюковского, нас привлекало к нему множество иллюстрированных журналов, которые он выписывал или брал из кадетской библиотеки и с которыми мы могли знакомиться только здесь и больше нигде. Мы брали иногда эти журналы к себе домой, и тащить громадные фолианты в переплетах по морозу было ужасно тяжело. Приходилось хвататься за уши, оттирать себе пальцы и топать окоченевшими ногами.

М. М. Дюковский разошелся со своим кадетским начальством и вскоре перешел на службу в Мещанское училище на другом конце Москвы, на Калужской улице, где получил должность эконома, стол и квартиру. Братья Чеховы стали бывать у него и здесь, а квартира его превратилась в студию моего брата Николая.  

Дюковский с нами едва не породнился. У моей матери была в Шуе двоюродная сестра58, выданная замуж за местного городского голову Н. А. Закорюкина, у которого была дочь от первого брака, выданная замуж за некоего И. И. Лядова. Дочь эта умерла, оставив И. И. Лядову девочку, Юленьку, которую стали воспитывать старики Закорюкины. В ту пору Юленьке исполнилось восемнадцать лет. Возникла мысль выдать ее замуж за М. М. Дюковского, тем более, что Юленька была очень милая, воспитанная девушка, да к тому же и с приданым, кажется, тысяч в сорок. Дюковский ничего не имел против и отправился вместе с братом Николаем в Шую представляться старикам. Утверждение некоторых биографов60, что туда ездил с Дюковским не Николай, а Антон, неверно. Брак не состоялся, тем не менее завязались отношения у Николая и Антона с отцом Юленьки, И. И. Лядовым, и его свояком Ф. И. Гундобиным61, которые стали наезжать в Москву довольно часто и, как люди с довольно большими средствами, стали в ней покучивать. Они принялись за моих братьев и стали водить их по ресторанам, чтобы не сказать хуже, в известный тогда "Salon des VariИtИs" ("Соленый вертеп") и по разным притонам, где шуйские толстосумы развертывали всю свою купеческую удаль. Гундобина Антон прозвал Мухтаром, и так сей почтенный шуянин именовался до своего восьмидесятилетнего возраста. Оба эти типа попали в печать и в некоторых рассказах послужили Чехову моделью. О том, как проводили время Лядов и этот Мухтар с моими юными, еще безусыми братьями, свидетельствует предпоследний абзац в рассказе Чехова "Салон де Варьетэ", помещенный в N 11 "Зрителя" за 1881 год, где все эти четыре лица названы по имени.

После "Стрекозы" Антон Павлович перешел сотрудничать в "Зритель". История этого перехода такова. Пока Антон Павлович работал в "Стрекозе", старший мой брат, Александр, пописывал в "Будильнике", где появился один из его рассказов - "Карл и Эмилия", обративший на себя  внимание. Между тем редакция "Стрекозы" стала то и дело возвращать брату Антону его статьи обратно с ехидными ответами в "Почтовом ящике", и, после того как он поместил в ней около десятка статеек, тот же "Почтовый ящик" "Стрекозы" переполнил чашу терпения брата следующим ответом: "Не расцвев, увядаете. Очень жаль. Нельзя ведь писать без критического отношения к делу". Антон обиделся и стал искать себе другой журнал. К "Будильнику" и "Развлечению" он тогда относился недоверчиво, а подходящего органа не находилось. Если не ошибаюсь в хронологии, то как раз в это время группа московских писателей затеяла издавать литературный сборник "Бес", к участию в котором пригласили Антона и в качестве художника - Николая. Вместе с другим художником, А. С. Яновым, Николай с азартом принялся за иллюстрации, Антон же собирался написать туда кое-что, да так и не собрался. "Бес" вышел без его материала. Брат Антон остался без заработка, но его вскоре выручил "Зритель". Как потом оказалось, журнал этот стал специально "чеховским", так как в нем все литературно-художественное производство целиком перешло в руки сразу троих моих братьев - Александра, Антона и Николая, причем Александр, кроме того, стал еще заведовать в "Зрителе" секретарской частью. Помещался этот журнал на Страстном бульваре, в доме Васильева, недалеко от Тверской. Я ходил туда после гимназии каждый день.  

Основателем "Зрителя" был некто Вс. Вас. Давыдов, у жены которого была модная мастерская, а у него самого - небольшая типография. Он занимался, кроме того, фотографией и был необыкновенным энтузиастом. Планы его были всегда грандиозны и масштабы безграничны. Когда он что-нибудь затевал, то размахивал руками и говорил с таким увлечением, что брызгал во все стороны и то и дело свистел:  

- И будет у меня - фюить!..- и то, и это... А потом я разверну это дело - фюить!.. - так широко, что чертям тошно покажется - фюить! - И так далее.  

Только что стала входить в употребление цинкография. Все существовавшие в Москве иллюстрированные журналы печатались литографически, только одна "Стрекоза" в Петербурге пользовалась цинкографическими клише (ее издавал цинкограф Герман Корнфельд).  

Давыдов ухватился за цинкографию с увлечением и, выражаясь словами Антона Чехова, стал портить рисунки своих художников. Цинкографическую мастерскую он устроил сам, своими  руками, и она была чрезвычайно примитивна. Три ящика, обмазанные смолой и наполненные раствором азотной кислоты, парами которой Давыдов дышал с утра до вечера и с вечера до утра, и валик с черной краской, которой он накатывал переведенные на цинк рисунки, - вот и все устройство цинкографии. С такими средствами и без гроша за душой он начал издавать журнал "Зритель". Журнал этот должен был выходить (фюить!) по три раза в неделю, должен был (фюить!) затмить собою все другие московские журналы, должен был стоить (фюить!) всего только три рубля в год и с первого же номера приобрести (фюить!) не менее 20 тысяч подписчиков! Кажется, Вс. Вас. Давыдову помогали материально в этой затее служивший в одном из московских банков О. И. Селецкий и помощник присяжного поверенного Озерецкий, потому что, кроме братьев Чеховых да еще провинциального актера Стружкина, вечно толкались в редакции "Зрителя" и они. Стружкин писал стихи под псевдонимом "Шило", и брат Антон острил над ним, что это шило колет не острым концом, а тупым. По-видимому, у Озерецкого вовсе не было адвокатской практики, потому что для своей рекламы он затевал фантастические дела. Так, по его проекту мои братья Антон или Александр, кто-нибудь из них двоих, должен был подать мировому судье жалобу на то, будто Стружкин разбил о его голову гитару. Процесс должен был перейти потом в мировой съезд, принять юмористическую окраску и попасть затем в печать прямо из-под пера Антона или Александра, причем в судебном отчете собственного изготовления проектировалось привести и защитительную речь нашего "талантливого и подающего громадные надежды" адвоката Озерецкого.

Редакция "Зрителя" была более похожа на клуб, чем на редакцию. Сюда, как к себе домой, сходились каж-{100}дый день ее члены, хохотали, курили, рассказывали анекдоты, ровно ничего не делали и засиживались до глубокой ночи. Служитель Алексей раз десять подряд обносил всех чаем; тут же сидел сортировщик из почтамта Гущин, который почтительно прислушивался к разговорам и подбирал адреса подписчиков по трактам и местам. Каждую трактовую ведомость он подписывал так: "Сортир.

Гущин". За это его прозвали "Ватерклозетом".  

В это время в типографии у Давыдова случилась презабавная история. Кто-то печатал у него свой перевод романа польского писателя Крашевского "Король и Бондаривна", но так как денег на расплату за печатные работы и за бумагу у переводчика не оказалось и эти книги нечем было выкупить, то все 2 тысячи экземпляров так и остались у Давыдова на складе.  

Они были связаны в пачки и составлены штабелями в углу. Сторож Алексей устроил на них для себя постель и, отдаваясь здесь в объятия Морфея, стерег редакцию по ночам, хотя в ней, кроме кухонных столов и простых базарных табуреток, никакой другой мебели не было. Переводчик не являлся за своим заказом более года, так что уже и отчаялись в том, что он когда-нибудь выкупит своих "Короля и Бондаривну". Решили продать книги на пуды. Но тут я, гимназист, проявил свою сообразительность. Я спросил у Давыдова: почему бы этих самых "Короля и Бондаривну" не дать в качестве премии к журналу "Зритель" для привлечения подписчиков? Брат Антон одобрил этот план. Вс. Вас. Давыдов пришел в восхищение, замахал руками и в увлечении воскликнул:  

- А что бы вы думали? Фюить! Их у меня всего только 2 тысячи экземпляров, но ведь и подписчиков у меня больше не будет! А если их у меня, кроме розницы, будет 2 тысячи, то я буду миллионером. Фюить!  

Решено и подписано. Брат Антон сочинил рекламу, и "Король и Бондаривна"... так и остались в редакции в штабелях составлять постель для сторожа Алексея, ибо подписки не было никакой.  

Брат Николай с азартом и увлечением принялся за иллюстрации к "Зрителю". Он нарисовал заглавную виньетку для журнала и массу рисунков и заставок, но первый номер вышел бледный в литературном отношении и успеха не имел. Брат Антон начал свое сотрудничество только с N 5 статейкой "Темпераменты", затем журнал целиком перешел под власть моих братьев. Николай рисовал буквально с утра и до вечера; Давыдов портил его рисунки тоже с утра и до вечера, причем приходилось их перерисовывать вновь; Антон писал не скупясь, но журнал не шел, его трудно было выпускать по три раза в неделю, он стал запаздывать и, наконец, потерял доверие у публики. Дело погибало, и, чтобы хоть сколько-нибудь скрасить положение, Давыдов напечатал сообщение, что у художника Н. П. Чехова заболели глаза, что он почти ослеп и по этому поводу выход журнала в свет временно приостанавливается. Подписчики ответили рядом писем, что они желают художнику скорейшего выздоровления, но что из этого вовсе не следует, чтобы редакция могла воспользоваться их деньгами, далеко не удовлетворив их журналом.

Как раз в то время, когда издавался "Зритель", приезжала в Москву на гастроли знаменитая артистка Сара Бернар, давшая собою обоим моим братьям богатый материал. Между прочим, тогда же в одном из номеров "Зрителя" в обе страницы был помещен превосходный рисунок брата Николая, на котором изображен московский Большой театр во время представления Сары Бернар. На этом рисунке - все действительные посетители спектакля: в левом углу - И. С. Аксаков, рядом с ним через человека - директор филармонии П. А. Шостаковский, второй от зрителя в первом ряду - Гиляров-Платонов, первый от зрителя во втором ряду - почтеннейший издатель Вс. Вас. Давыдов, о котором шла речь выше, и так далее.  

Выход в свет "Зрителя" подтянул и другие московские журналы. Так, "Будильник", испугавшись конкуренции, стал печатать обложку золотой краской. После кончины "Зрителя" мои братья Антон и Николай перешли работать туда. Впрочем, сколько помню, брат Антон сотрудничал в "Зрителе" всего только один год, и, когда этот журнал потом возобновился, он уже больше в нем не участвовал. Он написал на него удивительно смешную сатиру под заглавием "Храм славы", которую и преподнес в рукописи самому Вс. Вас. Давыдову. О дальнейшей судьбе ее я, к сожалению, ничего не знаю.  

Забыл сказать о деятельном члене редакции "Зрителя", талантливом беллетристе и переводчике Андрее Михайловиче Дмитриеве, писавшем под псевдонимом "Барон Галкин". Он был редактором "Московской театральной газеты" и вместе с Н. Ланиным издавал "Русский курьер"; написал и издал несколько книг, поставил на сцене несколько пьес. Это был интереснейший, живой человек, которого можно было заслушаться. К слову сказать, это он рассказывал моему брату Антону в моем присутствии эпизод о "бихорке", который тот использовал в своем рассказе "Иван Матвеич", а самый герой этого рассказа, Иван Матвеич, списан с моего же брата Ивана, когда тот еще до поступления своего в учителя, нуждаясь в заработке, ходил через всю Москву к жившему тогда в Сокольниках писателю П. Д. Боборыкину записывать под его диктовку. 



Мой Чехов   Биография   Произведения  Публицистика   Фотоальбом   Воспоминания   Рефераты   Энциклопедия