Антон Чехов - Моя жизнь

I II III IV V VI VII VIII IX X XI XII XIII XIV XV XVI XVII XVIII XIX XX

IV

Как -то после обеда он прибежал во флигель, запыхавшись, и сказал: - Ступай, там сестра твоя приехала.

Я вышел. В самом деле, у крыльца большого дома стояла городская извозчичья линейка. Приехала моя сестра, а с нею Анюта Благово и еще какой -то господин в военном кителе. Подойдя ближе, я узнал военного: это был брат Анюты, доктор.

- Мы к вам на пикник приехали, - сказал он. - Ничего ?

Сестра и Анюта хотели спросить, как мне тут живется, но обе молчали и только смотрели на меня. Я тоже молчал. Они поняли, что мне тут не нравится, и у сестры навернулись слезы, а Анюта Благово стала красной. Пошли в сад. Доктор шел впереди всех и говорил восторженно: - Вот так воздух ! Мать честная, вот так воздух !

По наружному виду это был еще совсем студент. И говорил, и ходил он, как студент, и взгляд его серых глаз был такой же живой, простой и открытый, как у хорошего студента.

Рядом со своею высокою и красивою сестрой он казался слабым, жидким; и бородка у него была жидкая, и голос тоже - жиденький тенорок, довольно, впрочем, приятный. Он служил где -то в полку теперь приехал в отпуск к своим, и говорил, что осенью поедет в Петербург держать экзамен на доктора медицины. У него уже была своя семья - жена и трое детей; женился он рано, когда еще был на втором курсе, и теперь в городе рассказывали про него, что он несчастлив в семейной жизни и уже не живет с женой.

- Который теперь час ? - беспокоилась сестра. - Нам бы пораньше вернуться, папа отпустил меня к брату только до шести часов.

- Ох, уж ваш папа ! - вздохнул доктор.

Я поставил самовар. На ковре перед террасой большого дома мы пили чай, и доктор, стоя на коленях, пил из блюдечка и говорил, что он испытывает блаженство. Потом Чепраков сходил за ключом и отпер стеклянную дверь, и все мы вошли в дом. Было здесь сумрачно, таинственно, пахло грибами, и шаги наши издавали гулкий шум, точно под полом был подвал. Доктор, стоя, тронул клавиши фортепиано, и оно ответило ему слабо, дрожащим, сиплым, но еще стройным аккордом; он попробовал голос и запел какой -то романс, морщась и нетерпеливо стуча ногой, когда какой -нибудь клавиш оказывался немым. Моя сестра уже не собиралась домой, а в волнении ходила по комнате и говорила: - Мне весело ! Мне очень, очень весело !

В ее голосе слышалось удивление, точно ей казалось невероятным, что у нее тоже может быть хорошо на душе. Это первый раз в жизни я видел ее такою веселою. Она даже похорошела. В профиль она была некрасива, у нее нос и рот как -то выдавались вперед и было такое выражение, точно она дула, но у нее были прекрасные темные глаза, бледный, очень нежный цвет лица и трогательное выражение доброты и печали, и когда она говорила, то казалась миловидною и даже красивою. Мы оба, я и она, уродились в нашу мать, широкие в плечах, сильные, выносливые, но бледность у нее была болезненная, она часто кашляла, и в глазах у нее я иногда подмечал выражение, какое бывает у людей, которые серьезно больны, но почему -то скрывают это. В ее теперешней веселости было что -то детское, наивное, точно та радость, которую во время нашего детства пригнетали и заглушали суровым воспитанием, вдруг проснулась теперь в душе и вырвалась на свободу.

Но когда наступил вечер и подали лошадей, сестра притихла, осунулась и села на линейку с таким видом, как будто это была скамья подсудимых.

Вот они все уехали, шум затих... Я вспомнил, что Анюта Благово за все время не сказала со мною ни одного слова.

"Удивительная девушка ! - подумал я. - Удивительная девушка !" Наступил петровский пост, и нас уже каждый день кормили постным. От праздности и неопределенности положения меня тяготила физическая тоска, и я, недовольный собою, вялый, голодный, слонялся по усадьбе и только ждал подходящего настроения, чтобы уйти.

Как -то перед вечером, когда у нас во флигеле сидел Редька, неожиданно вошел Должиков, сильно загоревший и серый от пыли. Он три дня пробыл на своем участке и теперь приехал в Дубечню на паровозе, а к нам со станции пришел пешком. В ожидании экипажа, который должен был прийти из города, он со своим приказчиком обошел усадьбу, громким голосом давая приказания, потом целый час сидел у нас во флигеле и писал какие - то письма: при нем на его имя приходили телеграммы, и он сам выстукивал ответы. Мы трое стояли молча, навытяжку.

- Какие беспорядки ! - сказал он, брезгливо заглядывая в ведомость. - Через две недели я перевожу контору на станцию и уж не знаю, что мне с вами делать, господа.

- Я стараюсь, ваше высокородие, - проговорил Чепраков.

- То -то, вижу, как вы стараетесь. Только жалованье умеете получать, - продолжал инженер, глядя на меня. - Все надеетесь на протекцию, как бы поскорее и полегче faire la carriere 1. Ну, я не посмотрю на протекцию. За меня никто не хлопотал -с. Прежде чем мне дали дорогу, я ходил машинистом, работал в Бельгии как простой смазчик -с. А ты, Пантелей, что здесь делаешь ? - спросил он, повернувшись к Редьке. - Пьянствуешь с ними ?

Он всех простых людей почему -то называл Пантелеями, а таких, как я и Чепраков, презирал и за глаза называл пьяницами, скотами, сволочью. Вообще к мелким служащим он был жесток и штрафовал и гонял их службы холодно, без объяснений.

Наконец, приехали за ним лошади. Он на прощанье пообещал уволить всех нас через две недели, обозвал приказчика болваном и затем, развалившись в коляске, покатил в город.

- Андрей Иваныч, - сказал я Редьке, - возьмите меня к себе в рабочие.

- Ну, что ж !

И мы пошли вместе по направлению к городу. Когда станция и усадьба остались далеко за нами, я спросил: - Андрей Иваныч, зачем вы давеча приходили в Дубечню ?

- Первое, ребята мои работают на линии, а второе - приходил к генеральше проценты платить. Летошний год я у нее полсотню взял и плачу теперь ей по рублю в месяц.

Маляр остановился и взял меня за пуговицу.

- Мисаил Алексеич, ангел вы наш, - продолжал он, - я так понимаю, ежели какой простой человек или господин берет даже самый малый процент, тот уже есть злодей. В таком человеке не может правда существовать.

Тощий, бледный, страшный Редька закрыл глаза, покачал головой и изрек тоном философа: - Тля ест траву, ржа - железо, а лжа - душу. Господи, спаси нас грешных!