На правах рекламы:
• смотреть тут
|
А.П. Чехов -
Беглец
о произведении
Это была длинная процедура. Сначала Пашка шел
с матерью под дождем то по скошенному полю, то по лесным
тропинкам, где к его сапогам липли желтые листья, шел до тех
пор, пока не рассвело. Потом он часа два стоял в темных сенях и
ждал, когда отопрут дверь. В сенях было не так холодно и сыро,
как на дворе, но при ветре и сюда залетали дождевые брызги.
Когда сени мало-помалу битком набились народом, стиснутый Пашка
припал лицом к чьему-то тулупу, от которого сильно пахло соленой
рыбой, и вздремнул. Но вот щелкнула задвижка, дверь
распахнулась, и Пашка с матерью вошел в приемную. Тут опять
пришлось долго ждать. Все больные сидели на скамьях, не
шевелились и молчали. Пашка оглядывал их и тоже молчал, хотя
видел много странного и смешного. Раз только, когда в приемную,
подпрыгивая на одной ноге, вошел какой-то парень, Пашке самому
захотелось также попрыгать; он толкнул мать под локоть, прыснул
в рукав и сказал:
— Мама, гляди: воробей!
— Молчи, детка, молчи! — сказала мать.
В маленьком окошечке показался заспанный фельдшер.
— Подходи записываться! — пробасил он.
Все, в том числе и смешной подпрыгивающий парень, потянулись к
окошечку. У каждого фельдшер спрашивал имя и отчество, лета,
местожительство, давно ли болен и проч. Из ответов своей матери
Пашка узнал, что зовут его не Пашкой, а Павлом Галактионовым,
что ему семь лет, что он неграмотен и болен с самой Пасхи.
Вскоре после записывания нужно было ненадолго встать; через
приемную прошел доктор в белом фартуке и подпоясанный
полотенцем. Проходя мимо подпрыгивающего парня, он пожал плечами
и сказал певучим тенором:
— Ну и дурак! Что ж, разве не дурак? Я велел
тебе прийти в понедельник, а ты приходишь в пятницу. По мне хоть
вовсе не ходи, но ведь, дурак этакой, нога пропадет!
Парень сделал такое жалостное лицо, как будто собрался просить
милостыню, заморгал и сказал:
— Сделайте такую милость, Иван Миколаич!
— Тут нечего — Иван Миколаич! — передразнил доктор. — Сказано в
понедельник, и надо слушаться. Дурак, вот и всё...
Началась приемка. Доктор сидел у себя в комнатке и выкликал
больных по очереди. То и дело из комнатки слышались
пронзительные вопли, детский плач или сердитые возгласы доктора:
— Ну, что орешь? Режу я тебя, что ли? Сиди смирно!
Настала очередь Пашки.
— Павел Галактионов! — крикнул доктор.
Мать обомлела, точно не ждала этого вызова, и, взяв Пашку за
руку, повела его в комнатку. Доктор сидел у стола и машинально
стучал по толстой книге молоточком.
— Что болит? — спросил он, не глядя на вошедших.
— У парнишки болячка на локте, батюшка, — ответила мать, и лицо
ее приняло такое выражение, как будто она в самом деле ужасно
опечалена Пашкиной болячкой.
— Раздень его!
Пашка, пыхтя, распутал на шее платок, потом вытер рукавом нос и
стал не спеша стаскивать тулупчик.
— Баба, не в гости пришла! — сказал сердито доктор. — Что
возишься? Ведь ты у меня не одна тут.
Пашка торопливо сбросил тулупчик на землю и с помощью матери
снял рубаху... Доктор лениво поглядел на него и похлопал его по
голому животу.
— Важное, брат Пашка, ты себе пузо отрастил, — сказал он и
вздохнул. — Ну, показывай свой локоть.
Пашка покосился на таз с кровяными помоями, поглядел на
докторский фартук и заплакал.
— Ме-е! — передразнил доктор. — Женить пора баловника, а он
ревет! Бессовестный.
Стараясь не плакать, Пашка поглядел на мать, и в этом его
взгляде была написана просьба: «Ты же не рассказывай дома, что я
в больнице плакал!»
348
Доктор осмотрел его локоть, подавил, вздохнул, чмокнул губами,
потом опять подавил.
— Бить тебя, баба, да некому, — сказал он. — Отчего ты раньше
его не приводила? Рука-то ведь пропащая! Гляди-кась, дура, ведь
это сустав болит!
— Вам лучше знать, батюшка... — вздохнула баба.
— Батюшка... Сгноила парню руку, да теперь и батюшка. Какой он
работник без руки? Вот век целый и будешь с ним нянчиться.
Небось как у самой прыщ на носу вскочит, так сейчас же в
больницу бежишь, а мальчишку полгода гноила. Все вы такие.
Доктор закурил папироску. Пока папироска дымила, он распекал
бабу и покачивал головой в такт песни, которую напевал мысленно,
и всё думал о чем-то. Голый Пашка стоял перед ним, слушал и
глядел на дым. Когда же папироса потухла, доктор встрепенулся и
заговорил тоном ниже:
— Ну, слушай, баба. Мазями да каплями тут не поможешь. Надо его
в больнице оставить.
— Ежели нужно, батюшка, то почему не оставить?
— Мы ему операцию сделаем. А ты, Пашка, оставайся, — сказал
доктор, хлопая Пашку по плечу. — Пусть мать едет, а мы с тобой,
брат, тут останемся. У меня, брат, хорошо, разлюли малина! Мы с
тобой, Пашка, вот как управимся, чижей пойдем ловить, я тебе
лисицу покажу! В гости вместе поедем! А? Хочешь? А мать за тобой
завтра приедет! А?
Пашка вопросительно поглядел на мать.
— Оставайся, детка! — сказала та.
— Остается, остается! — весело закричал доктор. — И толковать
нечего! Я ему живую лисицу покажу! Поедем вместе на ярмарку
леденцы покупать! Марья Денисовна, сведите его наверх!
Доктор, по-видимому, веселый и покладистый малый, рад был
компании; Пашка захотел уважить его, тем более что отродясь не
бывал на ярмарке и охотно бы поглядел на живую лисицу, но как
обойтись без матери? Подумав немного, он решил попросить доктора
оставить в больнице и мать, но не успел он раскрыть рта, как
фельдшерица уже вела его вверх по лестнице. Шел он и, разинув
рот, глядел по сторонам. Лестница, полы и косяки — всё
громадное, прямое и яркое — были выкрашены в великолепную желтую
краску и издавали вкусный запах постного масла. Всюду висели
лампы, тянулись половики, торчали в стенах медные краны. Но
больше всего Пашке понравилась кровать, на которую его посадили,
и серое шершавое одеяло. Он потрогал руками подушки и одеяло,
оглядел палату и решил, что доктору живется очень недурно.
Палата была невелика и состояла только из трех кроватей. Одна
кровать стояла пустой, другая была занята Пашкой, а на третьей
сидел какой-то старик с кислыми глазами, который всё время
кашлял и плевал в кружку. С Пашкиной кровати видна была в дверь
часть другой палаты с двумя кроватями: на одной спал какой-то
очень бледный, тощий человек с каучуковым пузырем на голове; на
другой, расставив руки, сидел мужик с повязанной головой, очень
похожий на бабу.
Фельдшерица, усадив Пашку, вышла и немного погодя вернулась,
держа в охапке кучу одежи.
— Это тебе, — сказала она. — Одевайся.
Пашка разделся и не без удовольствия стал облачаться в новое
платье. Надевши рубаху, штаны и серый халатик, он самодовольно
оглядел себя и подумал, что в таком костюме недурно бы пройтись
по деревне. Его воображение нарисовало, как мать посылает его на
огород к реке нарвать для поросенка капустных листьев; он идет,
а мальчишки и девчонки окружили его и с завистью глядят на его
халатик.
В палату вошла сиделка, держа в руках две оловянных миски, ложки
и два куска хлеба. Одну миску она поставила перед стариком,
другую — перед Пашкой.
— Ешь! — сказала она.
Взглянув в миску, Пашка увидел жирные щи, а в щах кусок мяса, и
опять подумал, что доктору живется очень недурно и что доктор
вовсе не так сердит, каким показался сначала. Долго он ел щи,
облизывая после каждого хлебка ложку, потом, когда, кроме мяса,
в миске ничего не осталось, покосился на старика и позавидовал,
что тот всё еще хлебает. Со вздохом он принялся за мясо,
стараясь есть его возможно дольше, но старания его ни к чему не
привели: скоро исчезло и мясо. Остался только кусок хлеба.
Невкусно есть один хлеб без приправы, но делать было нечего,
Пашка подумал и съел хлеб. В это время вошла сиделка с новыми
мисками. На этот раз в мисках было жаркое с картофелем.
— А где же хлеб-то? — спросила сиделка.
Вместо ответа Пашка надул щеки и выдыхнул воздух.
— Ну, зачем сожрал? — сказала укоризненно сиделка. — А с чем же
ты жаркое есть будешь?
Она вышла и принесла новый кусок хлеба. Пашка отродясь не ел
жареного мяса и, испробовав его теперь, нашел, что оно очень
вкусно. Исчезло оно быстро, и после него остался кусок хлеба
больше, чем после щей. Старик, пообедав, спрятал свой оставшийся
хлеб в столик; Пашка хотел сделать то же самое, но подумал и
съел свой кусок.
Наевшись, он пошел прогуляться. В соседней палате, кроме тех,
которых он видел в дверь, находилось еще четыре человека. Из них
только один обратил на себя его внимание. Это был высокий,
крайне исхудалый мужик с угрюмым волосатым лицом; он сидел на
кровати и всё время, как маятником, кивал головой и махал правой
рукой. Пашка долго не отрывал от него глаз. Сначала
маятникообразные, мерные кивания мужика казались ему курьезными,
производимыми для всеобщей потехи, но когда он вгляделся в лицо
мужика, ему стало жутко, и он понял, что этот мужик нестерпимо
болен. Пройдя в третью палату, он увидел двух мужиков с
темно-красными лицами, точно вымазанными глиной. Они неподвижно
сидели на кроватях и со своими странными лицами, на которых
трудно было различить черты, походили на языческих божков.
— Тетка, зачем они такие? — спросил Пашка у сиделки.
— У них, парнишка, воспа.
Вернувшись к себе в палату, Пашка сел на кровать и стал
дожидаться доктора, чтобы идти с ним ловить чижей или ехать на
ярмарку. Но доктор не шел. В дверях соседней палаты мелькнул
ненадолго фельдшер. Он нагнулся к тому больному, у которого на
голове лежал мешок со льдом, и крикнул:
— Михайло!
Спавший Михайло не шевельнулся. Фельдшер махнул рукой и ушел. В
ожидании доктора Пашка осматривал своего соседа-старика. Старик
не переставая кашлял и плевал в кружку; кашель у него был
протяжный, скрипучий. Пашке понравилась одна особенность
старика: когда он, кашляя, вдыхал в себя воздух, то в груди его
что-то свистело и пело на разные голоса.
— Дед, что это у тебя свистит? — спросил Пашка.
Старик ничего не ответил. Пашка подождал немного и спросил:
— Дед, а где лисица?
— Какая лисица?
— Живая.
— Где ж ей быть? В лесу!
Прошло много времени, но доктор всё еще не являлся. Сиделка
принесла чай и побранила Пашку за то, что он не оставил себе
хлеба к чаю; приходил еще раз фельдшер и принимался будить
Михайлу; за окнами посинело, в палатах зажглись огни, а доктор
не показывался. Было уже поздно ехать на ярмарку и ловить чижей;
Пашка растянулся на постели и стал думать. Вспомнил он леденцы,
обещанные доктором, лицо и голос матери, потемки в своей избе,
печку, ворчливую бабку Егоровну... и ему стало вдруг скучно и
грустно. Вспомнил он, что завтра мать придет за ним, улыбнулся и
закрыл глаза.
Его разбудил шорох. В соседней палате кто-то шагал и говорил
полушёпотом. При тусклом свете ночников и лампад возле кровати
Михайлы двигались три фигуры.
— Понесем с кроватью аль так? — спросила одна из них.
— Так. Не пройдешь с кроватью. Эка, помер не вовремя, царство
небесное!
Один взял Михайлу за плечи, другой — за ноги и приподняли: руки
Михайлы и полы его халата слабо повисли в воздухе. Третий — это
был мужик, похожий на бабу, — закрестился, и все трое,
беспорядочно стуча ногами и ступая на полы Михайлы, пошли из
палаты.
В груди спавшего старика раздавались свист и разноголосое пение.
Пашка прислушался, взглянул на темные окна и в ужасе вскочил с
кровати.
— Ма-а-ма! — простонал он басом.
И, не дожидаясь ответа, он бросился в соседнюю палату. Тут свет
лампадки и ночника еле-еле прояснял потемки; больные,
потревоженные смертью Михайлы, сидели на своих кроватях; мешаясь
с тенями, всклоченные, они представлялись шире, выше ростом и,
казалось, становились всё больше и больше; на крайней кровати в
углу, где было темнее, сидел мужик и кивал головой и рукой.
Пашка, не разбирая дверей, бросился в палату оспенных, оттуда в
коридор, из коридора влетел в большую комнату, где лежали и
сидели на кроватях чудовища с длинными волосами и со
старушечьими лицами. Пробежав через женское отделение, он опять
очутился в коридоре, увидел перила знакомой лестницы и побежал
вниз. Тут он узнал приемную, в которой сидел утром, и стал
искать выходной двери.
Задвижка щелкнула, пахнул холодный ветер, и Пашка, спотыкаясь,
выбежал на двор. У него была одна мысль — бежать и бежать!
Дороги он не знал, но был уверен, что если побежит, то
непременно очутится дома у матери. Ночь была пасмурная, но за
облаками светила луна. Пашка побежал от крыльца прямо вперед,
обогнул сарай и наткнулся на пустые кусты; постояв немного и
подумав, он бросился назад к больнице, обежал ее и опять
остановился в нерешимости: за больничным корпусом белели
могильные кресты.
— Ма-амка! — закричал он и бросился назад.
Пробегая мимо темных, суровых строений, он увидел одно
освещенное окно.
Яркое красное пятно в потемках казалось страшным, но Пашка,
обезумевший от страха, не знавший, куда бежать, повернул к нему.
Рядом с окном было крыльцо со ступенями и парадная дверь с белой
дощечкой; Пашка взбежал на ступени, взглянул в окно, и острая,
захватывающая радость вдруг овладела им. В окно он увидел
веселого, покладистого доктора, который сидел за столом и читал
книгу. Смеясь от счастья, Пашка протянул к знакомому лицу руки,
хотел крикнуть, но неведомая сила сжала его дыхание, ударила по
ногам; он покачнулся и без чувств повалился на ступени.
Когда он пришел в себя, было уже светло, и очень знакомый голос,
обещавший вчера ярмарку, чижей и лисицу, говорил возле него:
— Ну и дурак, Пашка! Разве не дурак? Бить бы тебя, да некому.
|
|