|
|
А.П. Чехов -
У предводительши
о произведении
Первого февраля каждого года, в день св.
мученика Трифона, в имении вдовы бывшего уездного предводителя
Трифона Львовича Завзятова бывает необычайное движение. В этот
день вдова предводителя Любовь Петровна служит по усопшем
имениннике панихиду, а после панихиды — благодарственное господу
богу молебствие. На панихиду съезжается весь уезд. Тут вы
увидите теперешнего предводителя Хрумова, председателя земской
управы Марфуткина, непременного члена Потрашкова, обоих
участковых мировых, исправника Кринолинова, двух становых,
земского врача Дворнягина, пахнущего иодоформом, всех помещиков,
больших и малых, и проч. Всего набирается человек около
пятидесяти.
Ровно в 12 часов дня гости, вытянув физиономии, пробираются из
всех комнат в залу. На полу ковры, и шаги бесшумны, но
торжественность случая заставляет инстинктивно подниматься на
цыпочки и балансировать при ходьбе руками. В зале уже всё
готово. Отец Евмений, маленький старичок, в высокой полинявшей
камилавке, надевает черные ризы. Диакон Конкордиев, красный как
рак и уже облаченный, бесшумно перелистывает требник и
закладывает в него бумажки. У двери, ведущей в переднюю, дьячок
Лука, надув широко щеки и выпучив глаза, раздувает кадило. Зала
постепенно наполняется синеватым, прозрачным дымком и запахом
ладана. Народный учитель Геликонский, молодой человек, в новом
мешковатом сюртуке и с большими угрями на испуганном лице,
разносит на мельхиоровом подносе восковые свечи. Хозяйка Любовь
Петровна стоит впереди около столика с кутьей и заранее
прикладывает к лицу платок. Кругом тишина, изредка прерываемая
вздохами. Лица у всех натянутые, торжественные...
Панихида начинается. Из кадила струится синий дымок и играет в
косом солнечном луче, зажженные свечи слабо потрескивают. Пение,
сначала резкое и оглушительное, вскоре, когда певчие мало-помалу
приспособляются к акустическим условиям комнат, делается тихим,
стройным... Мотивы всё печальные, заунывные... Гости мало-помалу
настраиваются на меланхолический лад и задумываются. В головы их
лезут мысли о краткости жизни человеческой, о бренности, суете
мирской... Припоминается покойный Завзятов, плотный,
краснощекий, выпивавший залпом бутылку шампанского и разбивавший
лбом зеркала. А когда поют «Со святыми упокой» и слышатся
всхлипыванья хозяйки, гости начинают тоскливо переминаться с
ноги на ногу. У более чувствительных начинает почесываться в
горле и около век. Председатель земской управы Марфуткин, желая
заглушить неприятное чувство, нагибается к уху исправника и
шепчет:
— Вчера я был у Ивана Федорыча... С Петром Петровичем большой
шлем на без козырях взяли... Ей-богу... Ольга Андреевна до того
взбеленилась, что у нее изо рта искусственный зуб выпал.
Но вот поется «Вечная память». Геликонский почтительно отбирает
свечи, и панихида кончается. За сим следуют минутная суматоха,
перемена риз и молебен. После молебна, пока отец Евмений
разоблачается, гости потирают руки и кашляют, а хозяйка
рассказывает о доброте покойного Трифона Львовича.
— Прошу, господа, закусить! — оканчивает она свой рассказ,
вздыхая.
Гости, стараясь не толкаться и не наступать друг другу на ноги,
спешат в столовую... Тут ожидает их завтрак. Этот завтрак до
того роскошен, что дьякон Конкордиев ежегодно, при взгляде на
него, считает своею обязанностью развести руками, покачать в
изумлении головой и сказать:
— Сверхъестественно! Это, отец Евмений, не столько похоже на
пищу человеков, сколько на жертвы, приносимые богам.
Завтрак, действительно, необыкновенен. На столе есть всё, что
только могут дать флора и фауна, сверхъестественного же в нем
разве только одно: на столе есть всё, кроме... спиртных
напитков. Любовь Петровна дала обет не держать в доме карт и
спиртных напитков — двух вещей, погубивших ее мужа. И на столе
стоят только бутылки с уксусом и маслом, словно на смех и в
наказание завтракающим, всплошную состоящим из отчаянных пропойц
и выпивох.
— Кушайте, господа! — приглашает предводительша. — Только,
извините, водки у меня нет... Не держу...
Гости приближаются к столу и нерешительно приступают к пирогу.
Но еда не клеится. В тыканье вилками, в резанье, в жевании видна
какая-то лень, апатия... Видимо, чего-то не хватает.
— Чувствую, словно потерял что-то... — шепчет один мировой
другому. — Такое же чувство было у меня, когда жена с инженером
бежала... Не могу есть!
Марфуткин, прежде чем начать есть, долго роется в карманах и
ищет носовой платок.
— Да ведь платок в шубе! А я-то ищу, — вспоминает он громогласно
и идет в переднюю, где повешены шубы.
Из передней возвращается он с маслеными глазками и тотчас же
аппетитно набрасывается на пирог.
— Что, небось противно всухомятку трескать? — шепчет он отцу
Евмению. — Ступай, батя, в переднюю, там у меня в шубе бутылка
есть... Только смотри, поосторожней, бутылкой не звякни!
Отец Евмений вспоминает, что ему нужно приказать что-то Луке, и
семенит в переднюю.
— Батюшка! два слова... по секрету! — догоняет его Дворнягин.
— А какую я себе шубу купил, господа, по случаю! — хвастает
Хрумов. — Стоит тысячу, а я дал... вы не поверите... двести
пятьдесят! Только!
Во всякое другое время гости встретили бы это известие
равнодушно, но теперь они выражают удивление и не верят. В конце
концов все валят толпой в переднюю глядеть на шубу, и глядят до
тех пор, пока докторский Микешка не выносит тайком из передней
пять пустых бутылок... Когда подают разварного осетра, Марфуткин
вспоминает, что он забыл свой портсигар в санях, и идет в
конюшню. Чтобы одному не скучно было идти, он берет с собою
диакона, которому кстати же нужно поглядеть на лошадь...
Вечером того же дня Любовь Петровна сидит у себя в кабинете и
пишет старинной петербургской подруге письмо:
«Сегодня, по примеру прошлых лет, — пишет она между прочим, — у
меня была панихида по покойном. Были на панихиде все мои соседи.
Народ грубый, простой, но какие сердца! Угостила я их на славу,
но, конечно, как и в те годы, горячих напитков — ни капли. С тех
пор, как он умер от излишества, я дала себе клятву водворить в
нашем уезде трезвость и этим самым искупить его грехи. Проповедь
трезвости я начала со своего дома. Отец Евмений в восторге от
моей задачи и помогает мне словом и делом. Ах, ma chère1, если б
ты знала, как любят меня мои медведи! Председатель земской
управы Марфуткин после завтрака припал к моей руке, долго держал
ее у своих губ и, смешно замотав головой, заплакал: много
чувства, но нет слов! Отец Евмений, этот чудный старикашечка,
подсел ко мне и, слезливо глядя на меня, лепетал долго что-то,
как дитя. Я не поняла его слов, но понять искреннее чувство я
умею. Исправник, тот красивый мужчина, о котором я тебе писала,
стал передо мной на колени, хотел прочесть стихи своего
сочинения (он у нас поэт), но... не хватило сил... покачнулся и
упал... С великаном сделалась истерика... Можешь представить мой
восторг! Не обошлось, впрочем, и без неприятностей. Бедный
председатель мирового съезда Алалыкин, человек полный и
апоплексический, почувствовал себя дурно и пролежал на диване в
бессознательном состоянии два часа. Пришлось отливать его
водой... Спасибо доктору Дворнягину: принес из своей аптеки
бутылку коньяку и помочил ему виски, отчего тот скоро пришел в
себя и был увезен...»
|
|
