|
|
А.П. Чехов -
Подобрать название
Часть 1
Под вербное воскресенье в Старо-Петровском монастыре шла
всенощная. Когда стали раздавать вербы, то был уже десятый час
на исходе, огни потускнели, фитили нагорели, было все, как в
тумане. В церковных сумерках толпа колыхалась, как море, и
преосвященному Петру, который был нездоров уже дня три,
казалось, что все лица - и старые, и молодые, и мужские, и
женские - походили одно на другое, у всех, кто подходил за
вербой, одинаковое выражение глаз. В тумане не было видно
дверей, толпа все двигалась, и похоже было, что ей нет и не
будет конца. Пел женский хор, канон читала монашенка.
Как было душно, как жарко! Как долго шла всенощная!
Преосвященный Петр устал. Дыхание у него было тяжелое, частое,
сухое, плечи болели от усталости, ноги дрожали. И неприятно
волновало, что на хорах изредка вскрикивал юродивый. А тут еще
вдруг, точно во сне или в бреду, показалось преосвященному,
будто в толпе подошла к нему его родная мать Мария Тимофеевна,
которой он не видел уже девять лет, или старуха, похожая на
мать, и, принявши от него вербу, отошла и все время глядела на
него весело, с доброй, радостной улыбкой, пока не смешалась с
толпой. И почему-то слезы потекли у него по лицу. На душе было
покойно, все было благополучно, но он неподвижно глядел на левый
клирос, где читали, где в вечерней мгле уже нельзя было узнать
ни одного человека, и - плакал. Слезы заблестели у него на лице,
на бороде. Вот вблизи еще кто-то заплакал, потом дальше кто-то
другой, потом еще и еще, и мало-помалу церковь наполнилась тихим
плачем. А немного погодя, минут через пять, монашеский хор пел,
уже не плакали, все было попрежнему.
Скоро и служба кончилась. Когда архиерей садился в карету, чтобы
ехать домой, то по всему саду, освещенному луной, разливался
веселый, красивый звон дорогих, тяжелых колоколов. Белые стены,
белые кресты на могилах, белые березы и черные тени, и далекая
луна на небе, стоявшая как раз над монастырем, казалось теперь,
жили своей особой жизнью, непонятной, но близкой человеку. Был
апрель в начале, и после теплого весеннего дня стало прохладно,
слегка подморозило, и в мягком холодном воздухе чувствовалось
дыхание весны. Дорога от монастыря до города шла по песку, надо
было ехать шагом; и по обе стороны кареты, в лунном свете, ярком
и покойном, плелись по песку богомольцы. И все молчали,
задумавшись, все было кругом приветливо, молодо, так близко, все
- и деревья, и небо, и даже луна, и хотелось думать, что так
будет всегда.
Наконец, карета въехала в город, покатила по главной улице.
Лавки были уже заперты, и только у купца Еракина, миллионера,
пробовали электрическое освещение, которое сильно мигало, и
около толпился народ. Потом пошли широкие темные улицы, одна за
другою, безлюдные, земское шоссе за городом, поле, запахло
сосной. И вдруг выросла перед глазами белая зубчатая стена, а за
нею высокая колокольня, вся залитая светом, и рядом с ней пять
больших, золотых, блестящих глав, - это Панкратиевский
монастырь, в котором жил преосвященный Петр. И тут также высоко
над монастырем тихая, задумчивая луна. Карета въехала в ворота,
скрипя по песку, кое-где в лунном свете замелькали черные
монашеские фигуры, слышались шаги по каменным плитам...
- А тут, ваше преосвященство, ваша мамаша без вас приехали, -
доложил келейник, когда преосвященный входил к себе.
- Маменька? Когда она приехала?
- Перед всенощной. Справлялись сначала, где вы, а потом поехали
в женский монастырь.
- Это, значит, я ее в церкви видел давеча! О господи!
И преосвященный засмеялся от радости.
- Они велели, ваше преосвященство, доложить, - продолжал
келейник, - что придут завтра. С ними девочка, должно внучка.
Остановились на постоялом дворе Овсянникова.
- Который теперь час?
- Двенадцатый в начале.
- Эх, досадно!
Преосвященный посидел немного в гостиной, раздумывая и как бы не
веря, что уже так поздно. Руки и ноги у него поламывало, болел
затылок. Было жарко и неудобно. Отдохнув, он пошел к себе в
спальню и здесь тоже посидел, все думая о матери. Слышно было,
как уходил келейник и как за стеной покашливал отец Сисой,
иеромонах. Монастырские часы пробили четверть.
Преосвященный переоделся и стал читать молитвы на сон грядущий.
Он внимательно читал эти старые, давно знакомые молитвы и в то
же время думал о своей матери. У нее было девять душ детей и
около сорока внуков. Когда-то со своим мужем, дьяконом, жила она
в бедном селе, жила там очень долго, с семнадцати до шестидесяти
лет. Преосвященный помнил ее с раннего детства, чуть ли не с
трех лет и - как любил! Милое, дорогое, незабвенное детство!
Отчего оно, это навеки ушедше, невозвратное время, отчего оно
кажется светлее, праздничнее и богаче, чем было на самом деле?
Когда в детстве или юности он бывал нездоров, то как нежна и
чутка была мать! И теперь молитвы мешались с воспоминаниями,
которые разгорались все ярче,как пламя, и молитвы не мешали
думать о матери.
Кончив молиться, он разделся и лег, и тотчас же, как только
стало темно кругом, представились ему его покойный отец, мать,
родное село Лесополье... Скрип колес, блеяние овец, церковный
звон в ясные, летние утра, цыгане под окном, - о, как сладко
думать об этом! Припомнился священник лесопольский, отец Симеон,
кроткий, смирный, добродушный; сам он был тощ, невысок, сын же
его, семинарист, был громадного роста, говорил неистовым басом;
как-то попович обозлился на кухарку и выбранил ее: "Ах ты,
ослица Иегудиилова!", и отец Симеон, слышавший это, не сказал ни
слова и только устыдился, так как не мог вспомнить, где в
священном писании упоминается такая ослица. После него в
Лесополье священником был отец Демьян, который сильно запивал и
напивался подчас до зеленого змия, и у него даже прозвище было:
Демьян-Змеевидец. В Лесополье учителем был Матвей Николаич, из
семинаристов, добрый, неглупый человек, но тоже пьяница; он
никогда не бил учеников, но почему-то у него на стене всегда
висел пучок березовых розог, а под ним надпись на латинском
языке, совершенно бессмысленная, - Betula kinderbalsamica secuta.
Была у него черная мохнатая собака, которую он называл так:
Синтаксис.
И преосвященный засмеялся. В восьми верстах от Лесополья село
Обнино с чудотворной иконой. Из Обнина летом носили икону
крестным ходом по соседним деревням и звонили целый день то в
одном селе, то в другом, и казалось тогда преосвященному, что
радость дрожит в воздухе, и он (тогда его звали Павлушей) ходил
за иконой без шапки, босиком, с наивной верой, с наивной
улыбкой, счастливый бесконечно. В Обнине, вспомнилось ему
теперь, всегда было много народу, и тамошний священник отец
Алексей, чтобы успевать на проскомидии, заставлял своего глухого
племянника Илариона читать записочки и записи на просфорах "о
здравии" и "за упокой"; Иларион читал, изредка получая по пятаку
или гривеннику за обедню, и только уж когда поседел и облысел,
когда жизнь прошла, вдруг видит, на бумажке написано: "Да и
дурак же ты, Иларион!" По крайней мере до пятнадцати лет Павлуша
был неразвит и учился плохо, так что даже хотели взять его из
духовного училища и отдать в лавочку; однажды, придя в Обнино на
почту за письмами, он долго смотрел на чиновников и
спросил:"Позвольте узнать, как вы получаете жалованье: помесячно
или поденно?"
Преосвященный перекрестился и повернулся на другой бок, чтобы
больше не думать и спать.
- Моя мать приехала... - вспомнил он и засмеялся.
Луна глядела в окно, пол бы освещен, и на нем лежали тени.
Кричал сверчок. В следующей комнате за стеной похрапывал отец
Сисой, и что-то одинокое, сиротское, даже бродяжническое
слышалось в его стариковском храпе. Сисой был когда-то экономом
у епархиального архиерея, а теперь его зовут "бывший отец
эконом"; ему семьдесят лет, живет он в монастыре, в шестнадцати
верстах от города, живет и в городе, где придется. Три дня назад
он зашел в Панкратиевский монастырь, и преосвященный оставил его
у себя, чтобы как-нибудь на досуге поговорить с ним о делах, о
здешних порядках...
В половине второго ударили к заутрене. Слышно было, как отец
Сисой закашлял, что-то проворчал недовольным голосом, потом
встал и прошелся босиком по комнатам.
- Отец Сисой! - позвал преосвященный.
Сисой ушел к себе и немного погодя явился уже в сапогах, со
свечкой; на нем сверх белья была ряса, на голове старая,
полинялая скуфейка.
- Не спится мне, - сказал преосвященный, садясь. - Нездоров я,
должно быть. И что оно такое, не знаю. Жар!
- Должно, простудились, владыко. Надо бы вас свечным салом
смазать.
Сисой постоял немного и зевнул: "О господи, прости меня,
грешного!"
- У Еракина нынче электричество зажигали, - сказал он. - Не
ндравится мне!
Отец Сисой был стар, тощ, сгорблен, всегда недоволен чем-нибудь,
и глаза у него были сердитые, выпуклые, как у рака.
- Не ндравится! - повторил он, уходя. - Не ндравится, бог с ним
совсем!
На другой день, в вербное воскресение, преосвященный служил
обедню в городском соборе, потом был у епархиального архиерея,
был у одной очень больной старой генеральши и, наконец, поехал
домой. Во втором часу у него обедали дорогие гости: старуха мать
и племянница Катя, девочка лет восьми. Во время обеда в окна со
двора все время смотрело весеннее солнышко и весело светилось на
белой скатерти, в рыжих волосах Кати. Сквозь двойные рамы слышно
было, как шумели в саду грачи и пели скворцы.
- Уже девять лет, как мы не виделись, - говорила старуха, - а
вчера в монастыре как поглядела на вас - господи! И ни капельки
не изменились, только вот разве похудели, и бородка длинней
стала. Царица небесная, матушка! И вчерась во всенощной нельзя
было удержаться, все плакали. Я тоже вдруг, на вас глядя,
заплакала, а отчего, и сама не знаю. Его святая воля!
И, несмотря на ласковость, с какой она говорила это, было
заметно, что она стеснялась, как будто не знала, говорить ли ему
ты, или вы, смеяться или нет, и как будто чувствовала себя
больше дьяконицей, чем матерью. А Катя, не мигая, глядела на
своего дядю, преосвященного, как бы желая разгадать, что это за
человек. Волоса у нее поднимались из-за гребенки и бархатной
ленточки и стояли, как сияние, нос был вздернутый, глаза хитрые.
Перед тем, как садиться обедать, она разбила стакан, и теперь
бабушка, разговаривая, отодвигала от нее то стакан, то рюмку.
Преосвященный слушал свою мать и вспоминал, как когда-то
много-много лет назад, она возила и его, и братьев, и сестер к
родственникам, которых считала богатыми; тогда хлопотала с
детьми, и теперь с внучатами и привезла вот Катю...
- У Вареньки, у сестры вашей, четверо детей, - рассказывала она,
- вот эта Катя самая старшая, и бог его знает, от какой причины,
зять отец Иван захворал это и помер дня за три до успенья. И
Варенька моя теперь хоть по миру ступай.
- А как Никанор? - спросил преосвященный про своего старшего
брата.
- Ничего, слава богу. Хоть и ничего, а, благодарить бога, жить
можно. Только вот одно: сын его Николаша, внучек мой, не захотел
по духовной части, пошел в университет в доктора. Думает, лучше,
а кто его знает! Его святая воля.
- Николаша мертвецов режет, - сказала Катя и пролила воду себе
на колени.
- Сиди, деточка, смирно, - заметила спокойно бабушка и взяла у
нее из рук стакан. - Кушай с молитвой.
- Сколько времени мы не видались! - сказал преосвященный и нежно
погладил мать по плечу и по руке. - Я, маменька, скучал по вас
за границей, сильно скучал.
- Благодарим вас.
- Сидишь, бывало, вечером у открытого окна, одинодинешенек,
заиграет музыка, и вдруг охватит тоска по родине, и, кажется,
все бы отдал, только бы домой, вас повидать...
Мать улыбнулась, просияла, но тотчас же сделала серьезное лицо и
проговорила:
- Благодарим вас.
Настроение переменилось у него как-то вдруг. Он смотрел на мать
и не понимал, откуда у нее это почтительное, робкое выражение
лица и голоса, зачем оно, и не узнавал ее. Стало грустно,
досадно. А тут еще голова болела так же, как вчера, сильно
ломило ноги, и рыба казалась пресной, невкусной, все время
хотелось пить...
После обеда приезжали две богатые дамы, помещицы, которые сидели
часа полтора молча, с вытянутыми физиономиями; приходил по делу
архимандрит, молчаливый и глуховатый. А там зазвонили к вечерне,
солнце опустилось за лесом, и день прошел. Вернувшись из церкви,
преосвященный торопливо помолился, лег в постель, укрылся
потеплей.
Неприятно было вспоминать про рыбу, которую ел за обедом. Лунный
свет беспокоил его, а потом послышался разговор. В соседней
комнате, должно быть в гостиной, отец Сисой говорил о политике:
- У японцев теперь война. Воюют. Японцы, матушка, все равно, что
черногорцы, одного племени. Под игом турецким вместе были.
А потом послышался голос Марии Тимофеевны:
- Значит, богу помолившись, это, чаю напившись, поехали мы,
значит, к отцу Егору в Новохатное, это...
И то и дело "чаю напившись", или "напимшись", и похоже было, как
будто в своей жизни она только и знала, что чай пила.
Преосвященному медленно, вяло вспоминалась семинария, академия.
Года три он был учителем греческого языка в семинарии, без очков
уже не мог смотреть в книгу, потом постригся в монахи, его
сделали инспектором. Потом защищал диссертацию. Когда ему было
тридцать два года, его сделали ректором семинарии, посвятили в
архимандриты, и тогда жизнь была такой легкой, приятной,
казалась длиннойдлинной, конца не было видно. Тогда же стал
болеть, похудел очень, едва не ослеп и, по совету докторов,
должен был бросить все и уехать за границу.
- А потом что? - спросил Сисой в соседней комнате.
- А потом чай пили... - ответила Марья Тимофеевна.
- Батюшка, у вас борода зеленая! - проговорила вдруг Катя с
удивлением и засмеялась.
Преосвященный вспомнил, что у седого отца Сисоя борода в самом
деле отдает зеленью, и засмеялся.
- Господи боже мой, наказание с этой девчонкой! - проговорил
громко Сисой рассердившись. - Балованная какая! Сиди смирно!
Вспомнилось преосвященному белая церковь, совершенно новая, в
которой он служил, живя за границей; вспомнился шум теплого
моря. Квартира была в пять комнат, высоких и светлых, в кабинете
новый письменный стол, библиотека. Много читал, часто писал. И
вспомнилось ему, как он тосковал по родине, как слепая нищая
каждый день у него под окном пела о любви и играла на гитаре, а
он, слушая ее, почему-то всякий раз думал о прошлом. Но вот
минуло восемь лет, и его вызвали в Россию, и теперь он уже
состоит викарным архиереем, и все прошлое ушло куда-то далеко, в
туман, как будто снилось...
В спальню вошел отец Сисой со свечой.
- Эва, - удивился он, - вы уже спите, преосвященнейший?
- Что такое?
- Да ведь еще рано, десять часов, а то и меньше. Я свечку нынче
купил, хотел было вас салом смазать.
- У меня жар... - проговорил преосвященный и сел. - В самом
деле, надо бы что-нибудь. В голове нехорошо...
Сисой снял с него рубаху и стал натирать ему грудь и спину
свечным салом.
- Вот так... вот так... - говорил он. - Господи Иисусе Христе...
Вот так. Сегодня ходил я в город, был у того - как его? -
протоиерея Сидонского... Чай пил у него... Не ндравится он мне!
Господи Иисусе Христе... Вот так... Не ндравится!
Епархиальный архиерей, старый, очень полный, был болен
ревматизмом или подагрой и уже месяц не вставал с постели.
Преосвященный Петр проведывал его почти каждый день и принимал
вместо него просителей. И теперь, когда ему нездоровилось, его
поражала пустота, мелкость всего того, о чем просили, о чем
плакали; его сердили неразвитость, робость; и все это мелкое и
ненужное угнетало его своею массою, и ему казалось, что теперь
он понимал епархиального архиерея, который когда-то, в молодые
годы писал "Учения о свободе воли", теперь же, казалось, весь
ушел в мелочи, все позабыл и не думал о боге. За границей
преосвященный, должно быть, отвык от русской жизни, она была не
легка для него; народ казался ему грубым, женщины-просительницы
скучными и глупыми, семинаристы и их учителя необразованными,
порой дикими. А бумаги, входящие и исходящие, считались
десятками тысяч, и какие бумаги! Благочинные во всей епархии
ставили священникам, молодым и старым, даже их женам и детям,
отметки по поведению, пятерки и четверки, а иногда и тройки, и
об этом приходилось говорить, читать и писать серьезные бумаги.
И положительно нет ни одной свободной минуты, целый день душа
дрожит, и успокаивался преосвященный Петр, только когда бывал в
церкви.
Не мог он никак привыкнуть и к страху, какой он, сам того не
желая, возбуждал в людях, несмотря на свой тихий, скромный нрав.
Все люди в этой губернии, когда он глядел на них, казались ему
маленькими, испуганными, виноватыми. В его присутствии робели
все, даже старики протоиереи, все "бухали" ему в ноги, а недавно
одна просительница, старая деревенская попадья, не могла
выговорить ни одного слова от страха, так и ушла ни с чем. И он,
который никогда не решался в проповедях говорить дурно о людях,
никогда не упрекал, так как было жалко, - с просителями выходил
из себя, сердился, бросал на пол прошения. За все время, пока он
здесь, ни один человек не поговорил с ним искренно, попросту,
по-человечески; даже старуха мать, казалось, была уже не та,
собсем не та! И почему, спрашивается, с Сисоем она говорила без
умолку и смеялась много, а с ним, с сыном, была серьезна,
обыкновенно молчала, стеснялась, что совсем не шло к ней?
Единственный человек, который держал себя вольно в его
присутствии и говорил все, что хотел, был старик Сисой, который
всю свою жизнь находился при архиереях и пережил их одиннадцать
душ. И потому-то с ним было легко, хотя, несомненно, это был
тяжелый, вздорный человек.
Во вторник после обедни преосвященный был в архиерейском доме и
принимал там проситилей, волновался, сердился, потом поехал
домой. Ему попрежнему нездоровилось, тянуло в постель; но едва
он вошел к себе, как доложили, что приехал Еракин, молодой купец
, жертвователь, по очень важному делу. Надо было принять его.
Сидел Еракин около часа, говорил очень громко, почти кричал, и
было трудно понять,что он говорит.
- Дай бог, чтоб! - говорил он, уходя. - Всенепременнейше! По
обстоятельствам, владыко преосвященнейший! Желаю, чтоб!
После него приезжала игуменья из дальнего монастыря. А когда она
уехала, то ударили к вечерне, надо было идти в церковь.
Вечером монахи пели стройно, вдохновенно, служил молодой
иеромонах с черной бородой; и преосвященный, слушая про жениха,
грядущего в полунощи, и про чертог украшенный, чувствовал не
раскаяние в грехах, не скорбь, а душевный покой, тишину и
уносился мыслями в далекое прошлое, в детство и юность, когда
также пели про жениха и про чертог, и теперь это прошлое
представлялось живым, прекрасным, радостным, каким, вероятно,
никогда и не было. И, быть может, на том свете, в той жизни мы
будем вспоминать о далеком прошлом, о нашей здешней жизни с
таким же чувством. Кто знает! Преосвященный сидел в алтаре, было
тут темно. Слезы текли по лицу. Он думал о том, что вот он
достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он
веровал, но все же не все было ясно, чего-то еще недоставало, не
хотелось умирать; и все еще казалось, что нет у него чего-то
самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем
волнует все та же надежда на будущее, какая была и в детстве, и
в академии, и за границей.
"Как они сегодня хорошо поют! - думал он, прислушиваясь к пению.
- Как хорошо!"
В четверг служил он обедню соборе, было омовение ног. Когда в
церкви кончилась служба и народ расходился по домам, то было
солнечно, тепло, весело, шумела в канавах вода, а за городом
доносилось с полей непрерывное пение жаворонков, нежное,
призывающее к покою. Деревья уже проснулись и улыбались
приветливо, и над ними, бог знает куда, уходило бездонное,
необъятное голубое небо.
Приехав домой, преосвященный Петр напился чаю, потом переоделся,
лег в постель и приказал келейнику закрыть ставни на окнах. В
спальне стало сумрачно. Однако какая усталость, какая боль в
ногах и спине, тяжелая, холодная боль, какой шум в ушах! Он
давно не спал, как казалось теперь, очень давно, и мешал ему
уснуть какой-то пустяк, который брезжил в мозгу, как только
закрывались глаза. Как и вчера, из соседних комнат сквозь стену
доносились голоса, звук стаканов, чайных ложек... Мария
Тимофеевна весело, с прибаутками рассказывала о чем-то отцу
Сисою, а этот угрюмо, недовольным голосом отвечал: "Ну их! Где
уж! Куда там!" И преосвященному опять стало досадно и потом
обидно, что с чужими старуха держала себя обыкновенно и просто,
с ним же, с сыном, робела, говорила редко и не то, что хотела, и
даже, как казалось ему, все эти дни, в его присутствии все
искала предлога, чтобы встать, так как стеснялась сидеть. А
отец? Тот, вероятно, если бы был жив, не мог бы выговорить при
нем ни одного слова...
Что-то упало в соседней комнате на пол и разбилось; должно быть,
Катя уронила чашку или блюдечко, потому что отец Сисой вдруг
плюнул и проговорил сердито:
- Чистое наказание с этой девочкой, господи, прости меня,
грешного! Не напасешься!
Потом стало тихо, только доносились звуки со двора. И когда
преосвященный открыл глаза, то увидел у себя в комнате Катю,
которая стояла неподвижно и смотрела на него. Рыжие волосы по
обыкновению поднимались из-за гребенки, как сияние.
- Ты, Катя? - спросил он. - Кто это там внизу все отворяет и
затворяет дверь?
- Я не слышу, - ответила Катя и прислушалась.
- Вот сейчас кто-то прошел.
- Да это у вас в животе, дядечка!
Он рассмеялся и погладил ее по голове.
- Так брат Николаша, говоришь, мертвецов режет? - спросил он
помолчав.
- Да. Учится.
- А он добрый?
- Ничего, добрый. Только водку пьет шибко.
- А отец твой от какой болезни умер?
- Папаша были слабые и худые-худые, и вдруг - горло. И я тогда
захворала и брат Федя, - у всех горло. Папаша померли, дядечка,
а мы выздоровели.
У нее задрожал подбородок, и слезы показались на глазах,
поползли по щекам.
- Ваше преосвященство, - проговорила она тонким голоском, уже
горько плача, - дядечка, мы с мамашей остались несчастными...
Дайте нам немножечко денег... будьте такие добрые... голубчик!..
Он тоже прослезился и долго от волнения не мог выговорить ни
слова, потом погладил ее по голове, потрогал за плечо и сказал:
- Хорошо, хорошо, девочка. Вот наступит светлое Христово
воскресение, тогда потолкуем... Я помогу... помогу...
Тихо, робко вошла мать и помолилась на образа. Заметив, что он
не спит, она спросила:
- Не покушаете ли супчику?
- Нет, благодарю... - ответил он. - Не хочется.
- А вы, похоже, нездоровы... как я погляжу. Еще бы, как не
захворать! Целый день на ногах, целый день - и боже мой, даже
глядеть на вас и то тяжко. Ну, святая не за горами, отдохнете,
бог даст, тогда и поговорим, а теперь не стану я беспокоить вас
своими разговорами. Пойдем, Катечка, - пусть владыка поспит.
И он вспомнил, как когда-то очень давно, когда он был еще
мальчиком, она точно также, таким же шутливо-почтительным тоном
говорила с благочинным... Только по необыкновенно добрым глазам,
робкому, озабоченному взгляду, который она мельком бросила,
выходя из комнаты, можно было догадаться, что это была мать. Он
закрыл глаза и, казалось, спал, но сышал два раза, как били
часы, как покашливал за стеной отец Сисой. И еще раз входила
мать и минуту робко глядела на него. Кто-то подъехал к крыльцу,
как слышно, в карете или в коляске. Вдруг стук, хлопнула дверь:
вошел в спальню келейник.
- Ваше преосвященство! - окликнул он.
- Что?
- Лошади поданы, пора к страстям господним.
- Который час?
- Четверть восьмого.
Он оделся и поехал в собор. В продолжение всех двенадцати
евангелий нужно было стоять среди церкви неподвижно, и первое
евангелие, самое длинное, самое красивое, читал он сам. Бодрое,
здоровое настроенние овладело им. Это первое евангелие "Ныне
прославися сын человеческий" он знал наизусть; и, читая, он
изредка поднимал глаза и видел по обе стороны целое море огней,
слышал треск свечей, но людей не было видно, как и в прошлые
годы, и, казалось, что это все те же люди, что были тогда в
детстве и в юности, что они все те же будут каждый год, а до
каких пор - одному богу известно.
Отец его был дьякон, дед - священник, прадед - дьякон, и весь
род его, быть может, со времен принятия на Руси христианства,
принадлежал к духовенству, и любовь его к церковным службам,
духовенству, к звону колоколов была у него врожденной, глубокой,
неискоренимой; в церкви он, особенно когда сам участвовал в
служении, чувствовал себя деятельным, бодрым,счастливым. Так и
теперь. Только когда прочли уже восьмое евангелие, он
почувствовал, что ослабел у него голос, даже кашля не было
слышно, сильно разболелась голова, и стал беспокоить страх, что
он вот-вот упадет. И в самом деле, ноги совсем онемели, так что
мало-помалу он перестал ощущать их, и непонятно ему было, как и
на чем он стоит, отчего не падает...
Когда служба кончилась, было без четверти двенадцать. Приехав к
себе, преосвященный тотчас же разделся и лег, даже богу не
помолился. Он не мог говорить и, казалось ему, не мог бы уже
стоять. Когда он укрывался одеялом, захотелось вдруг за границу,
нестерпимо захотелось! Кажется, жизнь бы отдал, только бы не
видеть этих жалких, дешевых ставен, низких потолков, не
чувствовать этого тяжкого монастырского запаха. Хоть бы один
человек, с которым можно было бы поговорить, отвести душу!
Долго слышались чьи-то шаги в соседней комнате, и он никак не
мог вспомнить, кто это. Наконец, отворилась дверь, вошел Сисой
со свечой и с чайной чашкой в руках.
- Вы уже легли, преосвященнейший? - спросил он. - А я вот
пришел, хочу вас смазать водкой с уксусом. Ежели натереться
хорошо, то большая от этого польза. Господи Иисусе Христе... Вот
так... Вот так... А я сейчас в нашем монастыре был... Не
ндравится мне! Уйду отсюда завтра, владыко, не желаю больше.
Господи Иисусе Христе... Вот так...
Сисой не мог долго оставаться на одном месте, и ему казалось,
что в Панкратиевском монастыре он живет уже целый год. А
главное, слушая его, трудно было понять, где его дом, любит ли
он кого-нибудь или что-нибудь, верует ли в бога... Ему самому
было непонятно, почему он монах, да и не думал он об этом, и уже
давно стерлось в памяти время, когда его постригли; похоже было,
как будто он прямо родился монахом.
- Уйду завтра. Бог с ним, со всем!
- Мне бы потолковать с вами... все никак не соберусь, -
проговорил преосвященный тихо, через силу. - Я ведь тут никого и
ничего не знаю.
- До воскресенья, извольте, останусь, так и быть уж, а больше не
желаю. Ну их!
- Какой я архиерей? - продолжал тихо преосвященный. - Мне бы
быть деревенским священником, дьячком... или просто монахом...
Меня давит все это... давит...
- Что? Господи Иисусе Христе... Вот так... Ну, спите себе,
преосвященнейший!.. Что уж там! Куда там! Спокойной ночи!
Преосвященный не спал всю ночь. А утром, часов в восемь, у него
началось кровотечение из кишок. Келейник испугался и побежал
сначала к архимандриту, потом за монастырским доктором Иваном
Андреичем, жившим в городе. Доктор, полный старик, с длинной
седой бородой, долго осматривал преосвященного и все покачивал
головой и хмурился, потом сказал:
- Знаете, ваше преосвященство? Ведь у вас брюшной тиф!
От кровотечений преосвященный в какой-нибудь час очень похудел,
побледнел, осунулся, лицо сморщилось, глаза были большие, и как
будто он постарел, стал меньше ростом, и ему уже казалось, что
он худее и слабее, незначительнее всех, что все то, что было,
ушло куда-то очень-очень далеко и уже более не повторится, не
будет продолжаться.
"Как хорошо! - думал он. - Как хорошо!"
Пришла старуха мать. Увидев его сморщенное лицо и большие глаза,
она испугалась, упала на колени пред кроватью и стала целовать
его лицо, плечи, руки. И ей тоже почему-то казалось, что он
худее, слабее и незначительнее всех, и она уже не помнила, что
он архиерей, и целовала его, как ребенка, очень близкого,
родного.
- Павлуша, голубчик, - заговорила она, - родной мой!.. Сыночек
мой!.. Отчего ты такой стал? Павлуша, отвечай же мне!
Катя, бледная, суровая, стояла возле и не понимала, что с дядей,
отчего у бабушки такое страдание на лице, отчего она говорит
такие трогательные, печальные слова. А он уже не мог выговорить
ни слова, ничего не понимал, и представлялось ему, что он, уже
простой, обыкновенный человек, идет по полю быстро, весело,
постукивая палочкой, а над ним широкое небо, залитое солнцем, и
он свободен теперь, как птица, может идти, куда угодно!
- Сыночек, Павлуша, отвечай же мне! - говорила старуха. - Что с
тобой? Родной мой!
- Не беспокойте владыку, - проговорил Сисой сердито, проходя
через комнату. - Пущай поспит... Нечего там... чего уж!..
Приезжали три доктора, советовались, потом уехали. День был
длинный, неимоверно длинный, потом наступила и долго-долго
проходила ночь, а под утро, в субботу, к старухе, которая лежала
в гостиной на диване, подошел келейник и попросил ее сходить в
спальню: преосвященный приказал долго жить.
А на другой день была пасха. В городе было сорок две церкви и
шесть монастырей; гулкий, радостный звон с утра до вечера стоял
над городом, не умолкая, волнуя весенний воздух; птицы пели,
солнце ярко светило. На большой базарной площади было шумно,
колыхались качели, играли шарманки, визжала гармоника,
раздавались пьяные голоса. На главной улице после полудня
началось катанье на рысаках, - одним словом, было весело, все
благополучно, точно так же, как было в прошлом году, как будет,
по всей вероятности, и в будущем.
Через месяц был назначен новый викарный архиерей, а о
преосвященном Петре уже никто не вспоминал. А потом и совсем
забыли. И только старуха, мать покойного, которая живет теперь у
зятя-дьякона в глухом уездном городишке, когда выходила под
вечер, чтобы встретить свою корову, и сходилась на выгоне с
другими женщинами, то начинала рассказывать о детях, о внуках, о
том, что у нее был сын архиерей, и при этом говорила робко,
боясь, что ей не поверят...
И ей в самом деле не все верили.
|
|
