От поэтики к риторике. Нарратология как аналитика повествовательного дискурса.

Тверь 2001, Тюпа В.И.

Вернуться в оглавление

В античности поэтика и риторика были суверенными областями знания. Впрочем, не столько знания (эпистеме), сколько искусства как ремесленного умения (техне), каковыми являлись, например, диалектика или политика. Поэтика в этом ряду, как известно, представляла собой искусство поэтической речи, а риторика – искусство речи ораторской.

После возникновения в 19 веке научной филологии (литературоведения и лингвистики), после отпочкования от филологии в 20 столетии семиотики и воскрешения на семиотическом фундаменте риторики – уже в качестве гуманитарной науки современного типа – ситуация кардинальным образом изменилась.

Современная риторика (при всей своей разноголосице) есть так или иначе трактуемая общая теория высказываний как коммуникативного взаимодействия людей. Отныне ей вменяется в обязанность «изучение недопонимания между людьми и поиск средств <…> к предупреждению и устранению потерь в процессе коммуникации». Текст рассматривается теперь как знаковое тело дискурса, трактуемого в свою очередь как «коммуникативное событие» (ван Дейк), разыгрывающееся между субъектом, референтом и адресатом высказывания. Задача риторического (или «дискурсного») анализа текста состоит в том, чтобы «определить, какой речевой акт при этом осуществляется». В этом качестве неориторика небезосновательно претендует на роль базовой дисциплины методологического характера для всего комплекса гуманитарных наук, так или иначе имеющих дело с текстами различного рода высказываний.

Предтечей бурного развития «новой риторики» в западных странахвыступил М.М. Бахтин, работавший над «Проблемой речевых жанров» (1953) с начала 50-х годов. Его «металингвистика» – это одно из имен современной неориторики. Для последней, как и для Бахтина, но в противовес классической риторике, размежеванной с поэтикой, все литературные жанры стоят в общем ряду «относительно устойчивых типов» высказываний, вырабатываемых «каждой сферой использования языка» и определяемых «спецификой данной сферы общения».

К предмету металингвистического познания Бахтин относил не только «реплики бытового диалога» или «письмо (во всех его разнообразных формах)», но «и разнообразный мир публицистических выступлений <…> многообразные формы научных выступлений и все литературные жанры (от поговорки до многотомного романа)». Он констатировал при этом, что «общая проблема речевых жанров по-настоящему никогда не ставилась. Изучались – и больше всего – литературные жанры. Но начиная с античности и до наших дней они изучались в разрезе их литературно-художественной специфики, в их дифференциальных отличиях друг от друга (в пределах литературы), а не как определенные типы высказываний, отличные от других типов, но имеющие с ними общую <…> природу» (5,160).

Совершенно очевидно, что в этом принципиально новом ракурсе «изучения природы высказывания и многообразных жанровых форм высказываний в различных сферах человеческой деятельности» (5,162) поэтика предстает уже не суверенной, как у Аристотеля, а лишь автономной областью знания. Как специальная теория художественного дискурса – при всей специфике своего предмета – она неизбежно входит составной частью в общую теорию высказывания (новую риторику), которая обязана с не меньшим вниманием относиться и к специфике научного, религиозного, политического и т.п. дискурсов.

Согласно классическому определению Ж. Женетта, собственно наррация есть «порождающий повествовательный акт», без которого «нет повествовательного высказывания, а иногда нет и повествовательного содержания». Это разграничение трех нарративных аспектов вполне адекватно феноменологическому отделению интенционального «схватывающего» акта как от самого «схватывания», так и от «схваченного предмета». Можно сказать, что наррация есть особая интенция говорящего или пишущего субъекта дискурсии. Нарративная интенциональность высказывания состоит в связывании двух событий – референтного (поведываемого, свидетельствуемого) и коммуникативного (само свидетельствование как событие) – в единство художественного, религиозного, научного или публицистического произведения в его, по выражению Бахтина, событийной полноте. Тогда как ни первое событие (фабульное происшествие), ни второе (текстопорождающая речь определенной композиционной формы) сами по себе – без посредства нарративного акта– не могли бы быть квалифицированы как художественные, религиозные и т.д.

В этом своем качестве наррация не составляет специфики тех или иных литературных жанров, а нарратология, соответственно, не может быть сведена к аспекту поэтики, где рассматривается только повествование в качестве одной из композиционных форм художественного текста. Предмет нарратологического познания может включать в себя любые – не только художественные и даже не только вербальные – знаковые комплексы, манифестирующие неслиянность и нераздельность двух событий: референтного (некоторая история, или фабула) и коммуникативного (дискурс по поводу этой истории). В этом смысле нарративными могут быть не только роман (с его вымышленной, «фикциональной» квазисобытийностью) или сочинение историка, где референтный ряд событий фактографичен. Нарративными могут предстать и скульптура (в классическом случае Лаокоона), и даже музыка (оперная или балетная), ибо нарратив не есть само повествование (т.е. композиционная форма текста, отличная от описаний, рассуждений или диалоговых реплик); он являет собой текстопорождающую конфигурацию двух рядов событийности: референтного и коммуникативного.

Нарративность соответственно представляет собой одну из общериторических модальностей, для уточнения природы которой необходимо указать на пограничные ей явления – иные модальности высказывания (текстообразования). С одной стороны, от двоякособытийных нарративных дискурсов следует отличать такие высказывания, где референтная событийность существенно редуцирована. С другой стороны, вне предмета нарратологии остаются тексты, референтное содержание которых в интенциональном акте дискурсии не наделяется статусом события.

Редукция референтной событийности характеризует перформативные высказывания, которые, будучи непосредственными речевыми действиями, а не сообщениями о действиях, являют собой автореферентные дискурсы. Это широкий круг анарративных речевых жанров от магического заклинания, клятвы, присвоения имени, похвальбы и брани, оскорбления или комплимента до декларации, воззвания и молитвы.

Противоположная анарративная интенция состоит в констатирующем «схватывании» референтного содержания путем описания, рассуждения или идентификации. Описания и рассуждения нередко встречаются в нарративных текстах наряду с повествованием. Однако здесь это лишь усложняющие и обогащающие данный дискурс вкрапления, лишь острова, омываемые повествовательным потоком. Роль текстообразующей доминанты констатация приобретает в итеративных высказываниях, где референтное содержание речи лишено событийности, но взамен наделено стабильностью и закономерностью естественных (природных) или нормированных (культурных) состояний и процессов. Референтная функция итеративного дискурса внеисторична; это «жизнь, сведенная к повторению архетипических деяний, то есть к категориям, а не событиям».

Такие дискурсы по своей риторической модальности «теоретичны», поскольку являются генерализациями процессов или состояний, а по своей интенции они, в сущности, автокоммуникативны. Они лишь овнешняют внутренние процессы мыследеятельности некоторого субъекта. Поскольку речь идет о дискурсии, то ориентация на потенциального адресата неизбежно сказывается и здесь, но в наименьшей степени. Если наррация устремлена к тому, чтобы сделать адресата свидетелем некоторого опосредованного события, а перформация делает его участником непосредственного общения, то итеративная идентификация в этом не нуждается. Коммуникативный акт сообщения кому-либо номотетических (законосообразных) обобщений по отношению к их референтному содержанию факультативен, тогда как референтный и коммуникативный аспекты нарративности взаимодополнительны.

Итеративные высказывания присущи не только таким областям культуры, как наука, или философия, или вероучение. Идентифицирующей была и архаическая «доповествовательная форма» мифа, который, по характеристике О.М. Фрейденберг, «был всем – мыслью, вещью, действием, существом, словом», тогда как наррация, сохранив «весь былой инвентарь мифа», сделала его «персонажем, сценарием, сюжетом, но не самой «предметной» (протяженной) и «зримой» природой, нерасторжимой с человеком». Мифологическая природа, будучи непосредственной формой человеческого бытия, нуждалась в опознании ее, а не в рассказе о ней. Поэтому «мифов-нарраций никогда не было и не могло быть». Наррация появляется в связи с кристаллизацией личного опыта (в том числе и взаимодействия с природой) как культурного феномена.

В конечном счете интересующие нас риторические модальности различаются трояким содержанием дискурсии: действие (перформативная), обобщающее мышление (итеративная) или накопление опыта, событийная память (нарративная). Разумеется, это взаимопроникающие содержания. Поэтому и общериторические модальности текстопорождения не размежеваны непроходимыми границами. Наряду с чисто событийным «сингулятивным» повествованием, нарративный дискурс может включать в себя и повествование «итеративное», а также перформативные формы автореферентного метаповествования. Итеративность научного высказывания отнюдь не препятствует обращению к двум другим модальностям (в особенности, к нарративной) и т.д.

Специфика эстетического дискурса (художественного высказывания в том или ином литературном жанре) определяется не риторическими модальностями, любая из которых может быть художественно актуализирована. Она определяется архитектоникой референтного события. По Бахтину, архитектоническая форма художественности представляет собой реализующее эстетическую завершенность целого «ценностное уплотнение» воображенного мира вокруг «я» героя («своего другого» для автора) как «ценностного центра» такого мира. Архитектонические формы события сакрального (в религиозном тексте) или исторического (в историографическом труде), или политического (в средствах массовой информации) существенно иные, но и там они имеются, составляя основу своеобразия различных «коммуникативных программ» культуры. В частности, само «историческое качество истории», как говорит Рикер, создается особой «ноэтической направленностью» («интенциональностью исторического познания»), осуществляющей переход от «донарративных структур реального действия» к «двойной структуре конфигурирующей операции рассказа». Тогда как художественному дискурсу предшествует «виртуальный опыт бытия в мире».

По мысли Бахтина, любой речевой жанр есть «типическая форма высказывания», соответствующая «типическим ситуациям речевого общения» – «по теме, по композиции, по стилю» (5,191). В рамках этого жанрового единства аспектов дискурсии архитектоническая форма референтного (тематического) содержания наррации не только неотождествима, но и неразделима с соответствующими композиционно-стилистическими характеристиками развертывания тематики высказывания. Например, как утверждает Рикер, «событийная история может быть только историей-рассказом»; «история не может порвать всякую связь с рассказом, не утратив своего исторического характера».

Поэтому ни отстранение нарратологии от поэтики сюжета или поэтики повествования, ни сведение ее к тому или другому не является продуктивным. Объект нарратологии – это культурное пространство, образуемое текстами определенной риторической модальности, а предмет ее постижения – коммуникативные стратегии и дискурсивные практики нарративной интенциональности. Однако ни литературная сюжетология, ни теория литературного повествования, входя в состав нарратологии, не утрачивают ни своей специфики, ни своей актуальности. Напротив, богатый литературоведческий опыт изучения поэтики жанров, сюжета, повествования, будучи экстраполирован на нехудожественные нарративные тексты, открывает перед их исследователями (и перед современной риторикой в целом) новые эвристические возможности.

Читать далее>>