|
|
Контакт и условия коммуникации. Фатические речевые жанры
Проблемы коммуникации у Чехова - А. Д. Степанов
Фатические речевые жанры – это речь ради установления и
поддержания контакта. Слово «контакт» многозначно, и лингвисты
обычно выделяют два его основных значения, в соответствии с
которыми и понимаются две коммуникативные цели фатики. Первая из
них, впервые выделенная известным этнографом Брониславом
Малиновским, – это общение ради общения, обмен словами, который
способствует общности людей и не преследует иных, практических
целей. Расширительное понимание фатической установки
предполагает, что «общение» может способствовать либо улучшению,
либо поддержанию, либо ухудшению отношений собеседников. В
первых двух случаях говорят о «кооперативном» общении, причем
второй случай – поддержание отношений – и представляет собой
«чистую фатику», разговор ни о чем, small talk. В третьем случае
говорят о «конфликтном» общении (ссоры, скандалы и т. п.).
Вторая цель, которую выделил Р. О. Якобсон, – это «установить, а
затем либо продлить, либо прервать общение, то есть проверить,
работает ли канал связи, а также для того, чтобы привлечь
внимание собеседника и удержать его в случае надобности». В
этой главе мы коснемся обеих функций фатики у Чехова: раздел 6.1
будет посвящен «общению ради общения», а раздел 6.2 – вопросам
«шума в канале связи». Однако у слова «контакт» есть и третье
значение – взаимопонимание между людьми. Вопросы
взаимопонимания и отчуждения будут рассмотрены в разделах 6.3 и
6.4.
Поскольку фатические жанры не преследуют практических целей и не
приносят ощутимой пользы, они долго игнорировались наукой. В
последнее время наметилась тенденция к «реабилитации» фатики и
интерес к ее изучению. Указывалось на то, что именно «фатическая
речь <...> максимально приближает нас к личности говорящего», что
она выступает как «регулятор психического состояния людей, их
взаимоотношений» и «репрезентация возможностей языка».
Фатическому общению придается значение не меньшее, чем
информативному и «полезному». Как мы уже упоминали в первой
главе, по мысли Т. Г. Винокур, все поле коммуникации делится на
области «фатики» и «информатики», которые различаются оппозицией
‘общение / сообщение’. Фатическое речевое поведение – это
«речевой акт, интенция осуществить который нацелена на сам этот
акт как на предпочтительный способ вступить в общение: а)
частные цели в фатическом речевом жанре всегда подчинены
начальному контактному импульсу; б) информативная задача
высказывания, следовательно, с точки зрения участников общения,
вторична; в) коннотативный план коммуникативно-стилистического
характера, наоборот, способен выступать как абсолютная ценность»
. Получается, что в идеале фатические высказывания должны не
нести информации, не выражать мысли и чувства говорящего, не
преследовать целей убеждения и воздействия. Но, разумеется,
такая речь в чистом виде непредставима: на практике возможна не
абсолютизация, а только доминирование контактной функции на фоне
остальных. Эта мысль, которая, как мы помним, восходит к Р. О.
Якобсону, поддерживается всеми лингвистами.
Поскольку вопрос о той или иной доминанте во многих
коммуникативных ситуациях не может быть решен безусловно, а
расплывчатость целей и есть конститутивная черта фатики, то в
науке возникает тенденция к постоянному расширению области
фатических жанров. К этому классу начинают относить не только
аморфные бытовые диалоги «ни о чем», но и «область речевого
этикета в целом», все квазиэстетические комические жанры
(шутку, анекдот, каламбур и т. д.), а также уже упоминавшиеся
«конфликтные» жанры, которые способствуют не установлению
контакта, а его потере (ссоры, оскорбления и т. д.). В
результате область фатики оказывается огромной и слабо
структурированной.
Фатические жанры – это не только самый большой и разнообразный,
но и самый малоизученный класс речевых жанров. В. В. Дементьев
указывает, что «до настоящего времени нет не только
систематического описания фатических речевых жанров, но и
адекватной предмету модели такого описания». Они настолько
свободны и разнообразны по своим частным целевым установкам и
формам, что среди лингвистов есть даже мнение о том, что фатика
не поддается жанровому членению:
В неформальном фатическом общении <личностные ожидания>
становятся определяющими: данный субъект говорит так, как этого
ждет от него данный партнер в данных обстоятельствах. Такие типы дискурса четкому разбиению на речевые жанры, видимо, не
поддаются: теоретически рассуждая, попытки такого разбиения
должны были бы привести к индивидуальным речевым жанрам или,
точнее, к бесконечному множеству речевых жанров, включающему все
реально существующие пары коммуникантов во всех теоретически
представимых коммуникативных ситуациях, что, очевидно, абсурд.
Авторы работ, посвященных отдельным жанрам фатического общения
(которых уже довольно много), с этим, по-видимому, не
согласятся. Однако в этом суждении есть доля истины: выделяемые
исследователями отдельные жанры, во-первых, оказываются очень
широкими и предполагают массу тематических, ситуативных и
структурных разновидностей; во-вторых, индивидуальные реализации
этих жанров оказываются несхожи друг с другом в большей степени,
чем у жанров любого другого класса; в-третьих, синтагматика
фатических жанров оказывается наиболее неопределенной.
Такое положение вещей заставляет нас отказаться от рассмотрения
отдельных жанров данного класса (как мы делали в предыдущих
главах). Этому решению способствует и еще одно соображение. У
Чехова представлены все фатические жанры, которые когда-либо
называли лингвисты: дружеский и семейный разговор, светская
беседа, розыгрыш, шутка, комплимент, похвальба, флирт,
обвинения, оскорбления, насмешки, прямые и косвенные ссоры и т.
д. Здесь не только трудно найти доминирующие жанры, но подчас
трудно отнести тот или иной диалог к определенному жанру. С
другой стороны, сама по себе проблема контакта – едва ли не
самая главная в чеховском творчестве. Собственно говоря, широко
понимаемому «контакту» посвящено большинство работ или отдельных
наблюдений тех исследователей, которые обращались к проблемам
коммуникации у Чехова. Поэтому в данной главе мы, во-первых,
рассмотрим фатическое общение в целом, не сосредоточиваясь на
том или ином жанре, а во-вторых, уделим особое внимание проблеме
контакта (в указанных выше смыслах) и условий успешной
коммуникации.
6.1. Парадоксы «общения для общения»
Фатическое общение у Чехова – это океан, в котором едва видны
острова других жанров. И это, по-видимому, не случайно.
Доминирование фатической функции, на наш взгляд, определяется
одним условием: у говорящих должны отсутствовать постоянные
желания и цели, направляющие диалог, а это как нельзя лучше
характеризует чеховских героев.
Вот начало первой пьесы Чехова (и, следовательно, всего его
творчества):
Трилецкий (подходит к Анне Петровне). Что?
Анна Петровна (поднимает голову). Ничего... Скучненько...
Трилецкий. Дайте, mon ange, покурить! Плоть ужасно курить хочет.
С самого утра почему-то еще не курил.
Анна Петровна (подает ему папиросы). Берите больше, чтобы потом
не беспокоить.
Закуривают.
Скучно, Николя! Тоска, делать нечего, хандра... Что и делать, не
знаю...
Трилецкий берет ее за руку.
Анна Петровна. Вы это за пульсом? Я здорова...
Трилецкий. Нет, я не за пульсом... Я чмокнуть...
Целует руку.
В вашу руку целуешь, как в подушечку... Чем это вы моете свои
руки, что они у вас такие белые? Чудо руки! Даже еще раз
поцелую.
Целует руку.
В шахматы, что ли?
Анна Петровна. Давайте... (11, 7–8).
С формально-коммуникативной точки зрения этот диалог содержит,
по крайней мере, просьбу, жалобу, информацию, комплимент,
предложение и согласие. Однако общее течение диалога не
направляется теми мелкими целями и желаниями, которые стоят за
каждой из его составляющих. Он аморфен, а эта аморфность,
выражающаяся в быстрой перемене тем при отсутствии одной
объединяющей, и есть главная примета фатического общения (и
множества чеховских диалогов). Поэтому классификация фатики,
предлагаемая Н. Д. Арутюновой: эмоциональные, артистические и
интеллектуальные формы общения в рамках фатических, – может
быть принята только с оговоркой: в диалоге при этом не должны
доминировать экспрессивная, эстетическая или референтивная
функции. Выражение эмоций, шутка или разговор о политике
останутся фатическими при условии, что они не являются
средствами, ведущими к некой цели и если за ними не стоят
устойчивые желания говорящих. У чеховских героев это происходит
сплошь и рядом.
Фатические разговоры не только в Безотцовщине, но и в поздних
чеховских текстах выходят далеко за пределы решения
композиционных и характеризующих задач (в приведенном выше
примере – экспозиционных). Коммуникативная стратегия автора явно
направлена на введение в текст фатики как таковой и ради нее
самой. Действие и рассказов, и особенно пьес часто происходит в
«микрохронотопах» именин, вечеринок, визитов, прогулок, дачного
или усадебного отдыха и тому подобных ситуаций, когда «люди
обедают и только обедают». Напряженное внутреннее действие при
этом неизменно сопровождается, чередуется или совмещается с
внешне аморфными диалогами с «плавающей» целью. Поэтому для
любого речевого жанра всегда существует возможность соскользнуть
в море фатики. Как мы уже показывали в предыдущих главах, все
без исключения речевые жанры могут так или иначе терять свою
цель, направление и обоснованность – то есть трансформироваться
в фатические. Но, помимо динамической трансформации («смещения»
жанров), всегда существует и возможность медиации фатических и
«целенаправленных» жанров (их «смешение»). Внешне безупречно
целенаправленная речь часто имеет у Чехова фатическую подоплеку.
Так, например, в рассказе «В усадьбе» длинная,
аргументированная, риторически украшенная проповедь кастовой
идеологии фактически сводится на нет авторскими ремарками о
наслаждении героя собственной речью и о его желаниях, ничего
общего с идеологией не имеющих:
Вообще он любил поговорить <...> И теперь, наслаждаясь своими
мыслями и звуками собственного голоса и с удовольствием
поглядывая на <...> Мейера, Рашевич мечтал о том, как он пристроит
свою Женю за хорошего человека и как потом все заботы по имению
перейдут к зятю.
<...> ему самому хотелось говорить. Если при нем
говорили другие, то он испытывал чувство, похожее на ревность
(8, 333–338).
Таким образом, цель речи, внешне принимающей форму проповеди
интеллектуального и морального превосходства дворян над
разночинцами, на самом деле – поддержание контакта и улучшение
отношений по принципу «мы с вами одной крови». Как всегда у
Чехова, результат оказывается противоположным желаемому:
неожиданно выясняется, что собеседник Рашевича – сын рабочего, и
вместо улучшения отношений происходит разрыв, полная потеря
контакта. Но этот результат не меняет сути происходившего: и
поддержание, и нарушение контакта – приметы фатического общения.
Целенаправленный (аффективный) речевой жанр – проповедь – был
абсолютно пуст, он служил только маскировкой фатики, и потому
чеховский рассказ следует рассматривать не как рассказ-портрет,
рисующий ретрограда, а как рассказ о внутренней трансформации
речевого жанра в рамках фатики, которая ведет к провалу
коммуникации ради поддержания контакта. В данном случае такие
трансформации представлены как фатальные для героя: несмотря на
то, что Рашевич – не злой, «чувствительный, слезливый человек»
(8, 341), любая его речь трансформируется в конфликтные
фатические жанры: «Если же он садился писать что-нибудь, хотя бы
поздравительное письмо, то и в письме выходила брань» (8, 341).
Причины, как обычно, остаются неясными и дают простор для
толкований. Сам герой ради самооправдания и успокаивающего
псевдообъяснения возлагает всю ответственность на неведомую
«силу»: «Уж не сидит ли в нем нечистый дух, который ненавидит и
клевещет в нем, помимо его воли?» (8, 341). Одни читатели будут
склонны объяснить поведение Рашевича просто дурной привычкой,
другие задумаются о подсознательных импульсах, которые стоят за
чеховской «силой».
Доля фатического есть в любых серьезных разговорах. Например, в
рассказе «В ссылке» серьезный спор изначально обусловлен тем,
что герой, ведущий диалог, – Семен Толковый – должен как-то
поддерживать разговор: «Он давно бы уже пошел спать, но в
кармане у него был полуштоф, и он боялся, как бы в избе молодцы
не попросили у него водки» (8, 42). То же касается и адресата:
любая серьезная речь может быть истолкована как фатическая,
причем часто это делают именно те герои, к которым серьезная
речь обращена. В «Огнях» фон Штенберг так судит о долгой
проповеди Ананьева, который стремился его переубедить по самым
важным жизненным вопросам: «Наш Николай Анастасьич любит
поговорить, – сказал фон Штенберг, усмехаясь» (7, 122).
Верно и обратное: фатическое общение в любой момент может
перейти в диалог, подчиненный сильным желаниям и серьезным
целям. Так, в рассказе «Брак по расчету» и водевиле «Свадьба»
пустой разговор об электричестве моментально перетекает в
скандальное выяснение отношений: по расчету ли женится герой. В
рассказе «Житейская мелочь» пустой разговор героя с маленьким
мальчиком – сыном его любовницы – перерастает в допрос,
выведывание тайны, а затем в скандал, травмирующий ребенка.
Можно даже сказать, что у Чехова действует закономерность:
разговор на общие, отвлеченные темы почти сразу, путем
метонимических сдвигов, переходит в сферу прямых интересов
героев. Многие монологи строятся по одному принципу: герой
произносит несколько «фатических» общих мест в начале, а затем
сразу переходит к рассказу о себе, в котором доминирует жалоба
или исповедь («На пути», «Мороз», «Следователь», «Перекати-поле»
и др.). Какой бы серьезный вопрос при этом ни поднимался,
желание говорящего – это желание говорить и желание говорить о
своем желании. Положения философии и социальных наук, суждения о
жизни выступают только как фатическая преамбула.
– Я так понимаю, что вера есть способность духа. Она все равно
что талант: с нею надо родиться. Насколько я могу судить по себе
<...> Я вам про себя скажу («На пути»; 5, 468).
Пока Шамохин говорил, я заметил, что русский язык и русская
обстановка доставляли ему большое удовольствие. Это оттого,
вероятно, что за границей он сильно соскучился по родине.
<...>
Было также заметно, что на душе у него неладно и хочется ему
говорить больше о себе самом, чем о женщинах, и что не миновать
мне выслушать какую-нибудь длинную историю, похожую на исповедь
(«Ариадна»; 9, 108–109).
Они играют такую же роль, как вступительные разговоры о погоде:
Чуть только, бывало, входил я в церковь, как ко мне тотчас же
подходил какой-нибудь «интеллигент» и после длинных предисловий
о погоде начинал разговор о своих грошовых делах («Драма на
охоте»; 3, 297).
Но есть ли во всем этом чеховская специфика? Нельзя ли сказать,
что тут работают свойства бытового диалога как такового? На этот
вопрос следует ответить утвердительно: Т. Г. Винокур, говоря об
«информативно-фатическом балансе как норме речевого поведения»,
убедительно показывает, что взаимопереходы и взаимопроницаемость
«фатики» и «информатики» в бытовом диалоге – обычное дело,
причем более распространен случай, когда информативная часть
следует за фатической. Можно, по-видимому, говорить о чеховской
стратегии буквального воспроизведения поэтики бытового диалога;
здесь сказывается общее стремление создать эффект неотобранного,
случайностного – в том числе в коммуникативной области. Но это
не означает буквального «фотографирования» действительности.
Попадая в художественный текст, повседневные разговоры
остраняются, и в них высвечиваются самые разные аспекты – и
позитивные, и негативные. С одной стороны – это отсутствие
логики и результата, а с другой – искомая в фатике общность
людей. Иногда этим задачам посвящены большие фрагменты текстов и
целые рассказы. Так, рассказ «Накануне поста» рисует ситуацию,
когда отец берется объяснить десятилетнему сыну арифметические
правила. Но вместо того, чтобы дать информацию о «делении дроби
на дробь» (6, 83), отец пускается в воспоминания о своих
учителях и одноклассниках, а заканчивается все тем, что оба
принимаются рассматривать иллюстрированный журнал. Рассказ
говорит об обычной у Чехова неспособности героя сосредоточиться
и решить вопрос, хотя бы и о делении дробей, но с другой
стороны, такое построение как нельзя лучше рисует
добродушно-сонную атмосферу последнего дня масленицы и редкую у
Чехова семейную идиллию. Чехов, безусловно, понимает позитивную
сторону «общения для общения». Одним из доказательств этого
может служить то, что люди, органически неспособные к
фатическому общению, изображаются им либо как узкие фанатики
(Кузьмичев – «Степь», Лида Волчанинова – «Дом с мезонином» ),
либо как люди весьма ограниченные (Медведенко – «Чайка»).
Специфической особенностью Чехова можно, по всей видимости
считать то, что «праздноречевое» фатическое общение ради
поддержания контакта, которое по своей природе должно быть
лишено страсти и направленности, у него часто превращается в
собственную противоположность, не становясь при этом другим,
не-фатическим дискурсом, как это было в приведенных ранее
примерах. Оставаясь в рамках бытовой «болтовни», чеховские
персонажи, тем не менее, способны испытывать редкие по силе
эмоции. Так, герои сценки «Психопаты», обсуждая за обедом
политические новости и уголовную хронику, проецируют внеположные
их жизни события на самих себя и в конце концов приходят к
параноидальному убеждению, что их могут арестовать в любой
момент. Герой рассказа «Сирена», говорящий об обеде, увлекается
так, что его речь превращается в некую гастрономическую поэму:
– Ну-с, перед кулебякой выпить, – продолжал секретарь
вполголоса; он уже так увлекся, что, как поющий соловей, не
слышал ничего, кроме собственного голоса. – Кулебяка должна быть
аппетитная, бесстыдная, во всей своей наготе, чтоб соблазн был
(6, 317).
В этих случаях никак нельзя сказать, что праздноречевая
деятельность выступает «как регулятор психического состояния
людей, их взаимоотношений». Наоборот, фатическое общение у
Чехова, призванное поддержать контакт, может вывести человека из
себя или заставить не слышать другого. Чехов часто подчеркивает
непредсказуемость фатической речи или разговора. Как мы уже
говорили, эта черта – примета фатического общения в его самом
чистом виде: никто не знает, как будет развиваться и чем
кончится аморфный диалог. У Чехова это свойство фатики часто
парадоксально противоречит самой цели поддержания контакта.
Фатические речевые жанры, как и любые другие, играют
сюжетообразующую роль. Мы уже писали о рассказе «Пари», где спор
на отвлеченную тему оканчивается тем, что герой запирает себя в
одиночное заключение на 15 лет. Еще более показателен рассказ
«Брожение умов», в котором массовые беспорядки с вмешательством
полиции возникают из-за пустого разговора двух обывателей о том,
куда сели скворцы. Впрочем, надо заметить, что непредсказуемы в
юмористических текстах не только фатические разговоры: просьба
вернуть долг может закончиться вызовом на дуэль (причем дуэль
происходит между мужчиной и женщиной – «Медведь»), а предложение
руки и сердца – имущественным спором и скандалом
(«Предложение»). Всегда существующая возможность смешения и
смещения «не знающих друг о друге» речевых жанров – не только
верное комическое средство, но и свидетельство опасной
нестабильности коммуникации. Большая доля участия фатических
жанров в этих сюжетопорождающих смешениях определяется тем, что
«общение для общения» меньше всего предполагает какие бы то ни
было последствия, и, следовательно, переход от него к скандалам
выглядит наиболее парадоксальным. Пустой и ровный разговор у
Чехова – не топтание на месте, а начало пути, который приведет
неведомо куда.
Как мы уже писали, лингвисты относят к фатике всю область
речевого этикета. Одна из магистральных тем раннего и позднего
Чехова – это поддержание контакта в ритуальной ситуации. Уже
первая пьеса поражает тем, сколько внимания в ней уделено
разнообразным приветствиям, поздравлениям, сплетням, расспросам
о здоровье, погоде, родных и т. п. Почти весь огромный первый
акт Безотцовщины – это фатическое общение. В дальнейшем эту
тему подхватывает юмористика. Хорошо известно, что многие
чеховские юморески, написанные в обычной для малой прессы
календарной последовательности, говорят о праздниках, визитах,
поздравлениях, обедах, чаепитиях, приемах гостей и тому подобных
этикетных, церемониальных и ритуальных ситуациях. Каждая из них
обязательно содержит те или иные формы фатического общения:
разговоры о политике, еде, литературе, новостях, происшествиях,
знакомых и т. д. Причем это не всегда бытовые сценки, чуть
окрашенные социальной иронией, как полагалось в осколочной
юмористике. Уже здесь намечается чисто чеховский подход:
фатическое общение оказывается вынужденным и мучительным. Даже
герои самых беззаботных юморесок воспринимают ритуалы как
мучение («Новогодние великомученики», «Новогодняя пытка»,
«Закуска» и др.). Однако при этом они едва ли мыслят свою жизнь
вне ритуала. Их желание – не избавиться от ритуальности вообще,
а заменить тяжелый ритуал на легкий, вынужденное фатическое
общение на добровольное. В более серьезных рассказах эта тема
углубляется. Женщина, которую бросил муж, вынуждена принимать
гостей и выслушивать их болтовню («Герой-барыня»); любящие друг
друга молодые люди испытывают мучения от разговоров за обедом,
потому что «злой мальчик» грозится донести об их любви суровой
матери («Злой мальчик», «Зиночка»); начитанной провинциальной
барышне невыносимо слушать тупой разговор столичных знакомых о
литературе («В ландо»); учитель, нацепив не принадлежащий ему
орден, отправляется на званый обед, но обед превращается в
мучение, потому что среди гостей находится его коллега, знающий,
что у него нет ордена («Орден»); постоянная тема раннего Чехова:
муж обнаруживает непроходимую глупость своей жены, после чего
общение с ней становится мучительным («Теща-адвокат», «Розовый
чулок», «О женщины, женщины», «Любовь»).
Так возникает чеховский парадокс: фатическое общение,
единственной целью которого является поддержание контакта,
принимая вынужденную ритуальную форму, на самом деле отчуждает
людей друг от друга и человека от самого себя. Эта тема очень
важна для позднего Чехова. Ритуалы, связанные с чином и
«именем», определяют всю внешнюю сторону жизни героя «Скучной
истории»: церемония утренней встречи с женой и дочерью,
церемония встречи со швейцаром, с коллегами, со студентами и т.
д. Каждый из ритуалов мучителен:
На лице у жены торжественность, напускная важность и обычное
выражение заботы. Она беспокойно оглядывает наши тарелки и
говорит: «Я вижу, вам жаркое не нравится... Скажите: ведь не
нравится?» И я должен отвечать: «Напрасно ты беспокоишься,
милая, жаркое очень вкусно». А она: «Ты всегда за меня
заступаешься, Николай Степаныч, и никогда не скажешь правды.
Отчего же Александр Адольфович так мало кушал?» и всё в таком
роде в продолжение всего обеда (7, 277–278).
В этом примере ритуализация способствует отчуждению героя от
семьи. Но и общение с людьми, которые ему близки (Катя, Михаил
Федорович), тоже принимает характер встреч с заданной программой
, где царят сплетня и злословие. И если поначалу такая форма
общения раздражает героя (а раздражение нарушает контакт ), то
впоследствии ритуальное фатическое злословие втягивает его и
отчуждает уже от самого себя:
Темы для разговоров у нас не новы, всё те же, что были и зимою.
Достается и университету, и студентам, и литературе, и театру;
воздух от злословия становится гуще, душнее, и отравляют его
своими дыханиями уже не две жабы, как зимою, а целых три. Кроме
бархатного, баритонного смеха и хохота, похожего на гармонику,
горничная, которая служит нам, слышит еще неприятный,
дребезжащий смех, каким в водевилях смеются генералы:
хе-хе-хе... (7, 300).
Взгляд героя на себя со стороны ясно показывает авторскую
позицию: выбор, стоящий перед человеком, оказывается тупиковым –
либо он должен отказаться от ритуала, и, следовательно, от
всякого контакта с людьми; либо поддержать разговор, вступить в
контакт в качестве «третьей жабы» – и тем самым дистанцироваться
от самого себя. По большому счету отсутствие экзистенциального
выбора в этой повести – то же, что и в драме «Иванов».
Аналогично развертывается эта тема в рассказе «Именины».
Ритуальное фатическое общение – прием гостей на именинах –
невыносимо тяжело, оно заставляет героиню видеть весь мир в
черном свете, как пропитанный ложью, и становится главной
причиной постигшей ее катастрофы. Однако даже этот самый
«толстовский» из рассказов Чехова не говорит о том, что за
пределами символического порядка – «тюрьмы языка» и обязательных
поведенческих норм – есть некий естественный и свободный мир без
ритуала. В «Именинах» Чехов временами отступает от «твердого в
эти годы принципа своей поэтики давать все только через
восприятие главного героя» в пользу прямого авторского слова. Но
это отступление делается не для того, чтобы дать завершающую
оценку лживой культуре, как это обычно происходит у Толстого, но
лишь для того, чтобы оспорить взгляд героини:
Всё это были обыкновенные, недурные люди, каких много, но теперь
каждый из них представлялся ей необыкновенным и дурным. В каждом
она видела одну только неправду (7, 184).
Как и в «Скучной истории», в «Именинах» ритуальному слову
противопоставлены только антропологические константы, в данном
случае – сильная боль и «тупое равнодушие к жизни» (7, 198),
которое охватывает Ольгу Михайловну после преждевременных родов
и смерти ребенка. Чехов заканчивает рассказ, оставляя героиню в
этом состоянии, но для читателя ясно, что ее выпадение из
готовых форм жизни – временное и возвращение обратно в мир
речевых и поведенческих ритуалов неизбежно. Следовательно,
альтернатива – ‘контакт и отчуждение от себя vs. отказ от
общения’ – сохраняется и здесь.
Таким образом, общение для общения предстает у Чехова
парадоксальным: оно доминирует, подчиняя себе целенаправленную
речь и лишая ее смысла; представляет собой некий «пограничный
ров», в который всегда может соскользнуть информативный диалог;
может само по себе превращаться в напряженную, страстную речь;
отличается непредсказуемостью и потенциальной опасностью;
ритуализируется, ставя человека в мучительное положение, когда
он должен либо подчиниться абсурду общепринятых норм фатического
общения, либо отказаться от контакта вообще. Важно подчеркнуть,
что сами по себе эти парадоксы – не изобретение Чехова. Они – в
самой природе речи ради контакта, но никогда не замечаются
человеком. Как и во многих примерах, приведенных в
предшествующих главах, Чехов только выводит на поверхность
деструктивные элементы, заключенные в самой природе
коммуникации.
Однако на самом деле проблема, стоящая перед чеховским
человеком, еще глубже: даже контакт в самом узком –
якобсоновском – понимании термина в этом мире далеко не
гарантирован.
Читать далее>>
|
|
