Антон Чехов и евреи

Я мог бы назвать десятки еврейских имен из круга знакомых, друзей писателя. Остановимся, однако, лишь на трех Исааках. Первый - Исаак Борисович Срулев - юноша из бедной еврейской семьи - один из немногих гимназических друзей гимназиста Антоши Чехова. Исаак-гимназист постоянно остро нуждался, зарабатывал себе на жизнь, как и Чехов, уроками. Друзей связывало нечто большее, нежели дружба. Уже став писателем, А.Чехов не переставал интересоваться Срулевым. После его ранней смерти не раз тепло вспоминал своего друга.

Второй Исаак - Левитан. О дружбе Чехова и Левитана хорошо известно. Но мало кто знает, что дружба эта началась задолго до того, как один стал знаменитым писателем, другой - не менее известным художником - певцом русской природы.

В доме Чеховых Исаак Ильич Левитан (1860 - 1900), выходец из бедного еврейского местечка, появился отроком, юношей еще в те годы, когда вместе с братом А.П. и М.П. Чеховых - Николаем, впоследствии талантливым художником, занимался в училище живописи, ваяния и зодчества.

Евгения Яковлевна - мать будущего писателя, всегда примечала, подкармливала вечно нуждающегося Левитана.

Антону Павловичу Чехову и впрямь везло на Исааков. Исаак Наумович Альтшуллер, ялтинский врач (1870 - 1943) - третий Исаак в кругу самых близких друзей писателя.

«Ялта, 27 ноября 1898 года. Милостивый государь! Не окажете ли мне любезность посетить меня. Я лежу в постели. Преданный Вам А.Чехов (фр.).

Захватите с собой, молодой товарищ, стетоскопчик и ларингоскопчик», - с этого письма начинаются знакомство, дружба, переписка, длившиеся до самой смерти А.Чехова.

Оставляя ненадолго Ялту, Антон Павлович шлет из Москвы, Ниццы письма «милому доктору», «дорогому Исааку Наумовичу». Делится впечатлениями, сообщает о состоянии своего здоровья, выказывает готовность выполнить любое поручение, поздравляет с праздниками:

«Ницца 8 ян. 1901 г.

Милый Исаак Наумович! С Новым годом, с новым счастьем!

Желаю всего хорошего и интересного, чтобы не было скучно! Передайте мое поздравление Вашей семье. А.Чехов».

Бывший земский врач, специалист по туберкулезу И.Альтшуллер с 1898 года жил в Ялте. Лечил он не только А.Чехова, мать и сестру писателя, но и Л.Н.Толстого, А.М.Горького. О своем знакомстве с Чеховым рассказал в своих воспоминаниях, опубликованных в «Литературном Наследстве» (1960).

Еще при жизни И.Альтшуллера были открыты новые методы лечения. Нашлась узда и на палочку Коха. В наши годы Исаак Наумович наверняка бы вылечил Антона Павловича. Увы...

Три Исаака... Семья Эфрос. Среди самых близких подруг Марии Павловны Чеховой на Высших женских курсах была и Дуся Эфрос - по замужеству - Евдокия Исааковна Коновицер. Муж ее - известный адвокат. Коновицеры тоже вхожи в чеховский круг.

Я мог бы, повторяю, назвать десятки других имен. Но, думаю, можно ограничиться и сказанным выше. Единственный случай, когда Чехов несправедлив, предвзят, нашел свое отражение в такой записке: «Мне противны игривые евреи, радикальный хохол и пьяный немец», «Наши критики - почти все евреи».

А в творчестве?

«Среди русских писателей первого ряда, - справедливо отмечает Е.Калмановский в статье «Парадоксы пересечений: евреи в произведениях А.П.Чехова», - Чехов, пожалуй, не имеет себе равных по числу персонажей-евреев, которые поданы и поняты в естественном и характерном плане - во взаимоотношениях с русскими».

Парадоксы пересечений... Евреи в рассказах, пьесах Чехова постоянно показаны не сами по себе, а в общении с русскими. Скрещиваются, пересекаются судьбы людей двух национальностей на, как метко замечено Е.Калмановским, «общей почве отечественного быта».

Герой одного из лучших, по мнению И.Бунина, рассказов Чехова «Тина» поручик Сокольский приезжает на завод, желая получить деньги по векселю, который был выдан его двоюродному брату владельцем завода Моисеем Ротштейном. Из рассказа ясно, что основательной необходимости в срочном получении денег ни у Сокольского, ни у его кузена Крюкова нет. Ротштейн, оказывается, недавно умер. Завод перешел к его дочери Сусанне Моисеевне, которую Чехов делает почти ровесницей себе: ей двадцать семь. После недолгих возражений Сусанна собирается выплатить деньги Сокольскому. Но в последний момент, взяв у него вексель, комкает его и прячет. Долга не отдает. А Сокольский возвращается в близлежащее имение брата только на другой день. Он завел с Сусанной летучий роман, сам того не ожидая. Возмущенный Крюков едет разбираться с Сусанной насчет долга и тоже пропадает на время...

«Тиной» оказывается сама Сусанна Моисеевна, ее дом, всасывающие, как воронка, все новых и новых знакомых Сокольского.

Сусанна и отталкивает, и влечет к себе. В ней что-то от шекспировского Шейлока: «Знаете, я еврейка до мозга костей, без памяти люблю Шмулей и Янкелей, но что мне противно в нашей семитической крови, так это страсть к наживе. Копят и сами не знают, для чего копят. Нужно жить и наслаждаться, а они боятся потратить лишнюю копейку. В этом отношении я больше похожа на гусара, чем на Шмуля».

«Уездная царица Тамара», несмотря на многие отрицательные черты откровенной хищницы, свободнее, значительнее, интереснее, на несколько голов выше своих многочисленных гостей-поклонников. Сусанна Моисеевна, «еврейка до мозга костей», интересна автору прежде всего как человек, незаурядная личность. В трактовке «Тины» (1896), которая еще при жизни А.Чехова служила главным вещдоком, да и теперь служит для тех, кто обвиняет автора рассказа в антисемитизме, у меня неожиданно появился союзник. Да еще какой!

В «Новом мире» за прошлый год (№10, с.165-166) интереснейшие заметки «на полях» - «Окунаясь в Чехова» (Из литературной коллекции) А.Солженицына.

«Существует единодушный приговор этому рассказу («Тина». - Б.Х.), что он грубая карикатура. Я с этим никак не согласен...»

И дальше: «...будь бы она (героиня рассказа - бесчестная соблазнительница. - Б.Х.) русская, полька или грузинка, никто б не додумался упрекать, что это карикатура. Рассказ живой, во плоти....тут нет обобщения на еврействе. Это - лицо, это - персонаж».

С таких же общечеловеческих позиций, к слову, А.Солженицын пишет о чеховской Сарре (пьеса «Иванов»), о Мойсее Мойсеевиче и Соломоне из «Степи», о героях рассказа «Скрипки Ротшильда». Что касается последнего рассказа, то меткие наблюдения и неожиданный вывод-предположение выходят далеко за рамки рассказа. Не могу отказать себе в удовольствии привести эти слова полностью:

«Этой сценой предсмертной игры гробовщика и затем наследственной передачи скрипки Ротшильду - вносится примирение во весь сюжет рассказа. - А можно услышать в нем и призыв символический к русско-еврейскому примирению вообще?».

Вопреки, добавим мы, юдофобскому кликушеству Макашова и иже.

Таков же подход Чехова и к другим еврейским персонажам. Отец и сын Венгеровы из пьесы «Платонов», Исаак - по паспорту Александр Иванович, «я еврей, выкрест» - из рассказа «Перекати-поле», Моисей Моисеич, Роза, Соломон из «Степи», тихий еврей Ротшильд из рассказа «Скрипка Ротшильда». Впрочем, главный герой этого рассказа - не еврей-скрипач, а гробовщик Яков Иванов, подрабатывающий игрой на скрипке в еврейском оркестре. Скудна, убога, груба жизнь маленького городка. Не сложилась судьба у Якова, нескладного, вечно голодного. Найден им и виновник всего: еврей-флейтист, «рыжий, тощий жид», даже самое веселое умудряющийся играть жалобно.

- Прочь с глаз долой! - заревел Яков и бросился на него с кулаками. - Житья нет от вас, пархатых....Ротшильд помертвел от страха, затем вскочил и побежал прочь... Послышался отчаянный болезненный крик.

...Неожидан и прекрасен, глубоко человечен конец рассказа: предсмертные страдания Якова, вдруг овладевшее им чувство вины - перед еще недавно презираемым Ротшильдом. Единственное свое богатство - скрипку Яков, умирая, завещает Ротшильду. И того со скрипкой наперебой приглашают купцы и чиновники городка. Побеждают, берут верх искусство, стремление, пусть и мимолетное, к добру, миру, согласию.

В творчестве Чехова целая галерея еврейских типов, но вслед за Е.Калмановским я бы выделил три: деятельно-сардонические (Сусанна Моисеевна), задушевно-сердобольные (Мойсей Мойсеич, Роза), высокомерно-ниспровергательные (Исаак Венгерович, Соломон).

Чеховские евреи воспринимались современниками неоднозначно. «Платонов», рассказ «Тина», прежде всего сама Сусанна Моисеевна, вызывали шок, настоящую бурю в русскоязычной прессе. Эхо этой бури дает о себе знать и в наши дни. Мне не раз приходилось слышать от весьма начитанной публики: «Ваш Чехов тоже был хороший антисемит». И при этом ссылались на героиню рассказа «Тина». На то, что евреи в рассказах, пьесах Чехова смешны, а порой отталкивающие, выступают как олицетворение низости, зла. Мнения, мифы об антисемитизме Чехова, о Чехове-юдофобе возникали не только при жизни автора «Скрипки Ротшильда». Они то и дело возникают и по сей день. Наиболее полно и последовательно с этих позиций выступает хорошо известный на Западе и менее у нас, историк русского театра доктор искусствоведческих наук Виктория Левитина. В Израиле издана ее книга «Русский театр и евреи» - плод многолетних исследований, начатых автором еще на первоначальной родине. В книге - она читается с большим интересом - россыпь ранее неизвестных нам фактов из истории русской литературы, русского театра (страницы о Лермонтове, о том же Куприне, Л.Андрееве, о драматической судьбе евреев-актеров). Много страниц посвящено и А.П.Чехову - писателю, драматургу, человеку. Неприязнь, необъективность В.Левитиной к А.П.Чехову бросается в глаза с самого начала.

Приводим цитату В.Левитиной из книги «Русский театр и евреи»:

«Чехов - прекрасная легенда русской литературы: человечность, терпимость, интеллигентность, деликатность.

В русском законодательстве существовала сакраментальная формула - «кроме евреев».

Чеховские добродетели тоже - «кроме евреев». Можно ли при столь «незначительном» исключении считать их истинными?..»

На свой вопрос д-р Левитина отвечает однозначно: дескать, человечность, терпимость, интеллигентность Чехова - и впрямь миф, легенда о - дальше цитирую - писателе, записанном в классики».

Во всех без исключения, даже в «Скрипке Ротшильда», произведениях Чехова - прозаика, драматурга, где присутствуют евреи, еврейская тема, маститому автору видится дух национальной неприязни, неприкрытое юдофобство. Прием предельно прост - мысли, чувства, реплики персонажей, типа «Молчи, жидовка» Иванова - тут же приписываются их автору.

Евреи и еврейки Чехова - не ангелы во плоти - живые люди, подчас - смешные, подчас - и жалостливые и жалкие, случается, алчные, отталкивающие; в письмах - встречаются порой неодобрительные, а порой и раздраженные упоминания о театральных критиках-евреях. Выводы Левитиной: Чехов - антисемит, в лучшем случае - асимит, т.е. безразличный к судьбе многострадального, гонимого народа.

Герой твоего рассказа, пьесы еврей и при этом особых симпатий не вызывает. Значит - ты юдофоб, антисемит. Странный подход. В таком случае первым антисемитом следует считать Шолом-Алейхема, с его галереей местечковых типов, тоже нередко и смешных, и жалких, и прямо отталкивающих. А Гоголя, автора «Мертвых душ» - русофобом. Того же Чехова с его «Хамелеоном», «Человеком в футляре», «Попрыгуньей» - тем более.

А многолетняя дружба с юношеских лет с Левитаном - «отношение к одному человеку, к необыкновенно талантливому художнику» (а как тогда объяснить дружбу Чехова еще с двумя Исааками - никому неизвестным гимназистом и провинциальным врачом?).

Чехов хлопочет, чтобы в его родном городе Таганроге был водружен монумент «Петр I» еврея Антакольского. «Хлопоты Чехова объясняются, - пишет Левитина, - конечно, не заботой о нем, а стремлением - вы только послушайте, на какие «преступления» способен антисемит, «записанный в классики» - украсить родной город истинным произведением искусства».

Вот до какого абсурда, вопиющей предвзятости может привести и много знающего автора стремление во что бы то ни стало втиснуть в рамки своего исследования, в прокрустово ложе явно надуманных выводов, концепций. В.Левитина - это с ее «легкой» руки пошла гулять по свету, утверждается в сознании многих легенда, миф об антисемитизме Чехова - с ходу отвергает размышления, доводы тех

(И.Клейман, Б.Ройзен), которые придерживаются противоположного мнения.

Вот образчик «опровержений» В.Левитиной.

«Пытаясь доказать доброе отношение писателя к евреям, критик (Ройзен. - Б.Х.) приводит ответ Чехова Шолом-Алейхему, который просил его дать что-нибудь в сборник, издаваемый в помощь жертвам кишиневского погрома. Писатель ответил, что дать ничего не может, но против перевода уже изданных рассказов не возражает. Что позитивного этот факт доказывает?»

И ни слова о том, что более чем доброжелательное, уважительное письмо Чехова написано в 1903 г., за год до кончины, когда писатель был уже тяжело болен и, естественно, новых рассказов уже не было, а что касается старых, то все они отдавались в распоряжение Шолом-Алейхема. Дальше идти, как говорится, уже некуда.

И последнее о главе В.Левитиной «Чехов и евреи». Главный ее недостаток, просчет: непонимание самой природы чеховского творчества, игнорирование его кредо: не судить, а изображать. Неумение и нежелание увидеть главное: неприятие, неприязнь Чехова к конкретному лицу, его раздражение - пусть порой и несправедливое - в письмах никогда, в отличие от Куприна, не переносилось на нацию. Примечателен в этом плане ответ А.Чехова М.Киселевой, известной в те годы писательнице, занимающей не последнее место в чеховском окружении. Она в свое время тоже резко отозвалась о «Тине», обвиняя автора в том, что тот, дескать, копается в грязи, в «куче мусора», изображая никчемных персонажей. Вот как на это отвечает Чехов: «Для химика не существует никаких нечистот на всей земле. Литератор должен быть таким же объективным, как и химик. Он должен отказаться от повседневного субъективизма и должен знать, что куча мусора в пейзаже играет очень важную роль, а тяжкие переживания так же свойственны жизни, как и хорошие».

Чем объяснить редкую достоверность, многообразие, жизненность еврейских типов в творчестве русского писателя? Откуда Чехов черпал свои наблюдения?

А.П.Чехов родился и вырос в Таганроге - провинциальном городе на берегу Азовского моря. В то время, т.е. во второй половине XIX ст., в Таганроге было значительное еврейское население (примерно 3000 человек, или 6% от общего числа жителей города).

Отец Чехова был торговцем, содержавшим бакалейную лавку, он заставлял своих детей помогать в торговле. Мальчики (их было у него пять) были обязаны в свободное время быть в лавке летом и зимой.

Из воспоминаний старшего брата Александра о детских годах Антона мы узнаем, что магазин посещали еврейские покупатели, а также евреи, которые торговали с отцом.

Об одном из таких мелких торговцев рассказывает Александр в своих воспоминаниях:

«В магазин временами приходил высокий худой еврей Хаим с мешком «товара» на плечах. Это он приносил для продажи уже использованный чай. Этот «чай» он собирал в трактирах, заезжих домах, чайных и ресторанах. Он не брезговал даже чаем, выброшенным на пол. Этот «товар» Павел Чехов покупал у еврея за гроши, затем усаживал детей за стол, чтобы перебрать чай и очистить от мусора. После этого он смешивал этот «чай» с небольшим количеством хорошего чая и продавал покупателям по подходящей цене».

Нетрудно себе представить, какое впечатление подобная «торговля», домашняя «фабрика по изготовлению чая» производили на юного Антона. Мог ли он, невольно оказавшись в той же роли, что и жалкий еврей Хаим с его «товаром», относиться к последнему с осуждением или презрением?

В таганрогской гимназии, в которой Антон Чехов занимался в течение 11 лет, он, за исключением Исаака, не имел близких товарищей. Однако общался и с другими соучениками-евреями. Один из них, Шапкович Исаак Львович, впоследствии таганрогский доктор, написал и издал книгу воспоминаний: «А.П.Чехов-гимназист».

Об одном, характеризующем Чехова-гимназиста происшествии, «ЧП» в 8-м классе мы узнаем из свидетельства другого ученика. Гимназист Волкенштейн дал пощечину одному учителю-черносотенцу за то, что тот назвал его «жидом». Волкенштейну угрожало исключение из гимназии с волчьим билетом. Чехов был среди тех, кто заступился за «провинившегося» ученика. Он предложил товарищам обратиться к дирекции гимназии с угрозой, что весь класс уйдет из гимназии, если Волкенштейн не будет восстановлен. Реакционное начальство и дирекция вынуждены были уступить.

Из страны детства будущий автор «Степи», одного из самых поэтических произведений Чехова, вынес еще одно воспоминание. В бытность гимназистом, Антон был приглашен в гости к одному помещику, знакомому отца. По дороге Чехов, купаясь в речке, простудился, заболел воспалением легких в тяжелой форме. Помещик, не зная, что делать с ним, сразу отвез его к еврейскому корчмарю и оставил его там до тех пор, пока можно будет его везти домой. Чехов на всю жизнь запомнил сочувствие, ласковое, внимательное отношение к нему корчмаря, его жены, их готовность оказать помощь, как и то, что он видел и слышал в доме. Быт корчмы, своеобразный говор нашли свое художественное отображение в «Степи».

...«Между «есть Бог» и «нет Бога» лежит целое громадное поле, которое проходит с большим трудом истинный мудрец. Русский же человек (в еще большей степени, я бы добавил, советский человек, а мы все, живущие ныне в ближнем и дальнем зарубежье, по образу мысли, по восприятию мира по-прежнему гомо-советикус - советские люди. - Б.Х.) знает какую-либо одну из этих двух крайностей, середина же между ними не интересует его; и потому обыкновенно не знает ничего или очень мало».

Это слова Чехова из 1-й записной книги, запись, затем перенесенная в его дневник. Известный исследователь Чехова А.Чудаков, касаясь этой записи в своих интересных заметках с многозначительным подзаголовком «Чехов и вера», самого Антона Павловича метко называет «человеком поля».

«Позиция человека поля - не только неприсоединения, но и принципиального несближения с полюсами, - справедливо замечает А.Чудаков, - оказала существенное влияние на структуру художественного мира Чехова на всех его уровнях».

И дальше: «Чехову было не важно, кем является его герой - консерватором или радикалом, обывателем или террористом, архиереем или сотским, профессором или гробовщиком». (Русским, украинцем, татарином или евреем - продолжаем мы.)

Применимо к нашей теме, для А.П.Чехова, человека поля, одинаково неприемлемы позиции как юдофила, так и юдофоба-антисемита.

Ему одинаково интересен и гробовщик, и его, гробовщика, враг-друг бедный еврей Ротшильд.

И, наконец, «Дело Дрейфуса». О нем Левитина даже не упоминает. А ведь не только для Чехова, но и для многих его современников, в частности, и собратьев по перу, оно стало еще одним пробным камнем, лакмусовой бумажкой, на которой четко проявилось, кто есть кто.

«Дело Дрейфуса», отношение к нему Чехова (вот где он - не «человек поля»!), история его разрыва с А. Сувориным после стольких лет дружбы, сотрудничества (в эпистолярном наследии А.П.Чехова - 333 опубликованных письма к редактору-издателю «Нового времени») сегодня более чем актуальны, заслуживают, на мой взгляд, самого пристального внимания.

...Летом 1897 года грозные признаки чахотки погнали Чехова в Ниццу. Первый тревожный звонок был в марте: во время совместного с Сувориным обеда у Антона Павловича сильно пошла горлом кровь. Сам опытный врач, хороший диагност, он не мог не понимать, чем все это ему угрожает.

И вот - Ницца. Как раз в то время, когда вновь Францию, весь мир взбудоражило, всколыхнуло «Дело Дрейфуса».

«Дело Дрейфуса» закипело и поехало, - пишет из Ниццы Антон Павлович Суворину, занявшему тогда, как и его газета «Новое время», резко отрицательную позицию к Дрейфусу и Золя, - но еще не стало на рельсы. Золя, благородная душа, и я (принадлежащий к синдикату и получивший уже от евреев сто франков) - иронический намек на грязные слухи, распускаемые «Новым временем» и другими черносотенными газетами о еврейском «синдикате», которым подкуплены все те, кто поддерживает Дрейфуса и Золя - в восторге от его порыва. Франция - чудесная страна, и писатели у нее чудесные». А как пророчески звучит его письмо к А.С. Суворину от 6 (18) февраля 1898 г.: «Когда у нас что-нибудь неладно, то мы ищем причины вне нас и скоро находим: «Это француз гадит, это жиды, это Вильгельм...» Капитал, жупел, масоны, синдикат, иезуиты - это призраки, но зато как они облегчают наше беспокойство!»

Взгляд Чехова широк и мудр: и в жизни, и в творчестве еврей для Чехова прежде всего человек. Позиция Чехова, его отношение к еврейскому вопросу - прорыв в будущее. Такой же, как и устремленное в будущее, вечное как жизнь творчество великого писателя-гуманиста.

Автор: Борис ХАНДРОС

Зеркало Недели